Счастья в жизни нет, есть только зарницы его
– цените их, живите ими1.
Лев Толстой
Еще 100 лет назад в России применялась смертная казнь. Защитники государственной политики говорили, что это единственное средство для успокоения народа и погашения революции. Но прогрессивно мыслящие люди того времени не могли равнодушно наблюдать за происходящим насилием в стране. Они справедливо полагали, что нельзя молчать, так как молчание, безразличие – равно соучастию в преступлении. Особенное негодование Толстого–публициста вызывал привычный довод правительства, будто репрессии совершаются «во имя народа» и для его «блага»2.
Льву Толстому было свойственно сознание своей ответственности как художника перед историей. Он с негодованием отвергал представление об искусстве как забаве и видел в нем «одно из условий человеческой жизни». Толстой писал, что искусство – «великое дело и нельзя его делать, шутя, – один человек сознательно известными внешними знаками передает испытываемые им чувства, а другие люди заряжаются этими чувствами и переживают их»3.
Активная публицистическая деятельность Толстого в последний период творчества - воззвания, статьи, открытые пиьма - вызывала большой резонанс в обществе. Но именно к этому художник и стремился, понимая, что только словом, прочувствованным воззванием, велика возможность привлечь внимание как можно большего числа людей к проблеме смертной казни и насилия. Никогда еще ни один писатель не разговаривал с властью так открыто, дерзко, непримиримо, как это мог делать Лев Толстой. Он с полной убежденностью писал в октябре 1905 года своему другу критику В. Стасову: «Я во всей этой революции состою в звании, добро и самовольно принятом на себя, адвоката 100–миллионного земледельческого народа»4.
В 1906 году в Петербурге в издании «Свободное слово» вышло «Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу». В одном из своих самых сильных публицистических произведений Толстой снова поднимает тему ненасилия. Обращаясь к правительству, призывает его, пока не поздно, отречься от излюбленных методов насилия и поставить перед народом идеалы справедливости, добра и истины: «Спасение ваше не в пулеметах, пушках и казнях, а в том, чтобы признать свой грех перед народом и постараться искупить его, чем-нибудь загладить его, пока вы еще во власти»5.
В 1907 году в России вышел сборник «Против смертной казни», осуждающий царскую политику репрессий и смертную казнь в годы первой русской революции, где Л.Толстой совместно с В. Соловьевым, Н. Бердяевым, С. Булгаковым, П. Кропоткиным, В. Немировичем–Данченко, А. Франсом, Г. Брандесом, Э. Карпентером и др. писателями, учеными, философами, юристами и общественными деятелями, выступил против смертной казни. Во вступлении подчеркивалось, что целью сборника является «агитация против смертной казни». Доказывалась мысль, что смертная казнь по своему психологическому ужасу несоизмерима с большинством преступлений, и поэтому она никогда не является справедливым возмездием, наказанием6. Был приведен полный, точный и поименный список казненных в России в течение восемьдесят одного года (между восстанием декабристов и 1906 гг.).
За этот период было казнено 2445 человек, то есть совершалось тридцать казней в год.
В художественном творчестве и публицистике Толстого нашло отражение его неприятие революции, революционных методов борьбы. Это отрицательное отношение писателя к активной революционной деятельности со всей отчетливостью выявилось в вошедшей в этот сборник статье «Божеское и человеческое» (1903–1906). Толстой осуждал и царскую политику репрессий, и смертную казнь в годы первой русской революции. Писатель высказал не только отрицание, но и непонимание революции. Утверждение «божеского», доброго, евангельского, «человеческого» и отрицание злого, революционного – вот чем отвечал Толстой в своем рассказе на разгорающуюся революцию. Сюжет о юноше–революционере, познавшем и принявшем в тюремном заключении мудрость Евангелия и бесстрашно встретившем смерть, давно волновал Толстого. Историю нравственного перерождения революционера, оказавшегося в заключении, Толстой пытался представить как доказательство правильности своей идеи отказа от активной борьбы во имя нравственного самоусовершенствования.
В рассказе писатель отчетливо показал насколько люди равнодушны, эгоистичны, жестоки по отношению к себе подобным. Вот генерал–губернатор, в числе прочих бумаг для подписания обнаружил приговор кандидату Новороссийского университета Анатолию Светлогубу, который «за участие в революционной деятельности, имеющей целью ниспровержение, в более близком или далеком будущем, существующего правительства, приговаривается к лишению всех прав и к смертной казни через повешение». Генерал, хотя и остановился на некоторое время, нахмурился, но... подписал и эту. «Вдруг ему вспомнился его разговор со своим помощником о деле Светлогуба. Генерал полагал, что найденный у Светлогуба динамит еще не доказывает его преступного намерения. Помощник его настаивал на том, что, кроме динамита, было много улик, доказывающих то, что Светлогуб был главой шайки. И, вспомнив это, генерал задумался, неровно забилось сердце. Можно еще воротить правителя дел и если не отменить, то отложить приговор. Воротить? Не воротить? <...> Через час труп был снят с виселицы и отвезен на неосвященное кладбище»7.
Сюжетная ситуация казни Светлогуба – толстовский вариант изображения распятия. Сцена казни переплетается с событиями, описанными в Евангелиях (в основном от Матфея и Луки). Толстой демонстрирует торжество духа Светлогуба над плотью, процесс духовного изменения во внешнем облике, фиксирует переход от жизни к небытию.
Свое понимание революционеров, их идеологии и отношения к народу, Толстой выразил через руководителя революционеров Романа. Народ, по мнению Романа, грубая толпа, «быдло»: «… и с народом, стоящим на той степени развития, на которой он стоит теперь, ничего сделать нельзя <…> нужно подготавливать армию рабочих, содействовать переходу крестьян в фабричных и пропагандировать социализм среди рабочих»8.
В написанном в то же время романе «Воскресение» есть глава «Смертная казнь», не раз выбрасывавшаяся из текста цензурой. Это «рассказ Кириллова» про поляка Лозинского и юношу–еврея Розовского, которые попались на польской прокламации и судились за попытку освободиться от конвоя (при этом никто не пострадал), когда их вели на железную дорогу. Судом были приговорены к смертной казни и повешены. «Смертные казни в наше время хороши тем, что явно показывают то, что правители дурные, заблудшие люди, и что поэтому повиноваться им так же вредно и стыдно, как повиноваться атаману разбойничьей шайки»9. Жизнь, целиком подчиненную влиянию среды, он называл «сном».
Люди не должны быть равнодушными к остальным членам общества. Видя, что человек из-за недостатка образования, по незнанию, заблуждается, хочет совершить аморальный поступок – почему бы не помочь ему, не объяснить, не поддержать? Нужно не казнить и не ссылать, а уничтожать те условия, в которых зарождаются люди, в последствии преступающие закон. Но тем, кто находится у власти, выгодно иметь подле себя малограмотное население с дурными привычками – так никто не будет мешать манипулированию и достижению своих корыстных целей. «Заставлять силой людей перестать делать худое, все равно, что запрудить реку и радоваться, что река на время мелеет»10, – писал Толстой. Но может верхушка власти и не хочет, чтобы люди перестали делать «худое». Главное для них – держать в страхе и подчинении.
В дневнике Льва Толстого есть следующие записи по совершенным смертным казням: «…с января по 7 июня 1907 года правительство перевешало 2000 человек – столько, сколько было казнено во Французской революции»11. А с 1907 по 1909 годы было осуждено по политическим делам более 25 тысяч человек, пяти тысячам из них были вынесены смертные приговоры. Только в 1908 году число смертных казней в России в 21 раз превысило их общее количество во всех европейских странах12.
Как протест против ареста ответственного редактора издательства «Обновление» Фельтона за напечатание статьи Толстого «Не убий», писателем было начато сочинение «Не убий никого». Но впоследствии превратилось в рассуждение о безусловности заповеди «Не убий». Правительства христианских народов с помощью церковников обучали народы тому, что закон «не убий» не значит того, что люди не должны убивать себе подобных, но что есть случаи, когда не только можно, но нужно убивать людей; и народы верили правительствам и содействовали убийствам тех, кого правительство предназначало к убийству. «Когда же пришло время и вера в непогрешимость правительств нарушилась, народы стали по отношению к людям, составляющим правительства, поступать точно так же, как поступали правительства по отношению людей, смерть которых представлялась им желательной, только с той разницей, что правительства считали, что убивать можно на войне и после известных совещаний, которые называются судами; народы же решили, что можно убивать во время революций и после совещаний известных людей, называющих себя революционными комитетами»13. Толстой замечает, что удивительней всего то, что, поступая так, обе стороны вполне уверены, что не нарушают ни нравственного, ни религиозного закона. «А, опять старая песня непротивления!» – слышу я самоуверенные презрительные голоса. Но что же делать человеку, который видит, что толпа, давя и губя друг друга, валит и напирает на неразрушимую дверь, надеясь отворить ее наружу, когда он знает, что дверь отворяется только внутрь»14.
