Введение: Л.Н. Толстой в современном английском и американском литературоведении.
Интерес к личности Л.Н. Толстого, к его художественному, философскому и публицистическому наследию остается в США и Великобритании на протяжении последних десятилетий XX века, а также в начале века XXI устойчивым и глубоким.
Рассматривая публикации о Л. Толстом 70 – 900-ых годов, нам показалось важным отметить труды английских и американских исследователей У.У. Роу, Г.С. Морсона, Р. Ф. Густафсона, Э.Ганна, Э. Лэмперта, Л. Спирза, Э.Б. Грунвуда, Э.Васиолека о Л.Н. Толстом. Об этих, а также некоторых других работах и пойдет речь во введении к нашей дипломной работе.
Отметим, что заметным событием в общественной и литературной жизни США стало создание в декабре 1987 года в Сан-Франциско Толстовского общества при Американской ассоциации учителей русского и восточноевропейских языков. Общество имеет свой печатный орган - журнал «Tolstoy Studies Journal»1, который выходит раз в год. Структура издания традиционна: статьи и заметки, «круглые столы», посвященные обсуждению толстоведческих монографий, библиографический раздел, в котором первоначально печатались отзывы лишь на отдельные западные публикации, а позднее стали появляться и сообщения о российских (но только московских и яснополянских) изданиях. В последние годы в журнале появились разделы архивных исследований, изучения Л. Толстого в России и других странах.
В современном англо-американском литературоведении можно выделить три основных направления изучения Л. Толстого. Во–первых, направление, в котором ощутимо влияние принципов историзма в изучении творчества Толстого; затем - психологическое направление; а также философско - религиозное направление, изучающее особенности мировоззрения Л. Толстого – мыслителя, а также отражение философских и религиозных исканий писателя в его художественном и публицистическом наследии.
Интересна вышедшая в 1986 г. монография У.У. Роу. «Лев Толстой»2. Главная задача исследователя - представить англоязычному читателю Л. Толстого - человека, писателя, мыслителя, - в единстве восприятия. Роу устанавливает главный принцип своего анализа: от целостности восприятия каждого конкретного произведения к целостности восприятия всего творчества Л. Толстого. Автор монографии анализирует историю создания произведения, устанавливает связи каждого отдельного произведения со всем творчеством писателя, и уже на основании этого делает выводы об общем генезисе тематики в творчестве Л. Толстого, а также рассматривает его работы в контексте литературы XIX – XX вв.
Американский ученый, придерживаясь концепции сквозной целостности творчества, пришел к следующему выводу: кризис Л. Толстого 1880-х гг. – не неожиданный перелом в его мировоззрении, а переход, подготовленный всем предыдущим творчеством. Подобное отношение к творчеству Л. Толстого, прежде нередко отрицаемое зарубежными русистами, можно с уверенностью назвать новой тенденцией в английском и американском толстоведении.
С позиций историзма подошел к анализу творчества Л. Толстого и другой американский исследователь – Г.С. Морсон. В его монографии «Спрятанное в очевидном: повествовательный и созидательный потенциал романа «Война и мир»3 опровергается множество стереотипов, связанных с именем Л. Толстого. В работе очевидно стремление автора показать и доказать органическую взаимосвязь структуры и содержания «Войны и мира» как единого художественного целого.
Автор исследования обнаруживает закономерности в построении и образной системе «Войны и мира» как художественного единства, соотносит научное осмысление произведения с эпохой его создания, с этапами развития замысла, с непосредственным восприятием читателями разных поколений, с внетекстовыми материалами той поры. Автор монографии последовательно идет к определению смысла и ценности внутренних (структура произведения), а затем внешних (исторический контекст возникновения и существования) связей, к изучению восприятия книги Л. Толстого в культурах разных стран и разных эпох. И в конечном итоге исследователь представляет целостное видение «Войны и мира», а также определяет художественную и философскую значимость романа – эпопеи для современного человека.
Вывод, к которому ученый приходит, следуя толстовской мысли, таков: понимание смысла жизни содержится в ритме именно повседневной жизни, в обыденном и незаметном, а не в так называемых решающих моментах или критических ситуациях. Правда, которую мы ищем, скрыта в явном, но тем труднее её отыскать.
Основой создания теории американского ученого послужили ставшие классическими в англоязычном толстоведении идеи Исайи Берлина о необходимости серьезного отношения к философии истории Л. Толстого и признании эссеистских рассуждений и авторских отступлений «Войны и мира» существенным элементом структуры романа, несущим важную смысловую нагрузку, а также разработки М.Бахтина о природе романа как жанра.
Г.С. Морсон придает большое значение изучению внешних связей «Войны и мира»: восприятию романа Л. Толстого в различных меняющихся социокультурных контекстах, и в связи с этим первоначальное прочтение «Войны и мира» современниками писателя, характеризуемое максимальной остротой восприятия, представляется ученым как необходимое условие адекватного понимания «Войны и мира». Как нам кажется, монография Морсона интересна и сегодня, поскольку одна из главных задач исследователя – вернуть современным читателям ошеломляющее чувство необычности, которое произвело произведение в момент своего появления.
По утверждению Морсона, замысел и построение «Войны и мира», создаются писателем намеренно нетрадиционно и по форме и по содержанию, они пародируют все другие повествования об исторических событиях, авторы которых обречены на ложное представление исторического процесса, будучи не в состоянии охватить всего непостижимого многообразия действий конкретных, но ничем не примечательных людей, случайных, а не «решающих» событий, которые как раз-то и творят, по Л. Толстому, историю народов и психологию личности.
Из анализа «Войны и мира», осуществленного американским ученым, вытекает общее представление о Л. Толстом как о философе открытого настоящего, со всеми его нереализованными возможностями, со всей окружающей его простотой и незаметностью, превращающимися в ту самую «силу, которая движет народами».
Психологическое направление стремится выявить индивидуально-личностные свойства писателя, обусловливающие создание, а также восприятие литературного произведения.
Одна из моделей толкования художественных текстов, использующаяся в рамках психологического направления – «модель аналогии», для которой характерно установление прямой связи между вымышленными образами литературного произведения и амбивалентными чувствами его автора, вызванными теми или иными инфантильными переживаниями: эдиповым комплексом, инцестуозными запретами, вытесненными в сферу бессознательного желаниями с последующим их галлюцинаторным переживанием, искаженными заместителями «чего-то», о чем человек «знает, но это знание ему недоступно».
Используя «модель аналогии» как метод анализа, Х. Маклин4 на материале «Анны Карениной» трактует искусство как сублимацию переживаний автора вовне, в литературные образы.
Определяя сущность новаторских экспериментов Л. Толстого в области повествования и переосмысления русским писателем традиционного понятия «событийности» в художественном произведении, Дж.М.Коппер5 обращается к исследованию проблемы половой любви, предлагая тщательно разработанные понятия циркуляции и повторяемости этой тематики, а также её разнообразных заместителей, трактуемых в психоаналитическом ключе, в произведениях позднего периода творчества Л. Толстого – «Отце Сергии», «Крейцеровой сонате», «Дьяволе». Автору работы темы взаимоотношений между полами представляется центральной и чуть ли не единственной в сознании Л. Толстого и его отношении к искусству в поздний период жизни и творчества. Однако кажется, что такое представление сужает проблематику анализируемых автором повестей.
В поле зрения зарубежных литературоведов оказались не только религиозные трактаты русского мыслителя, но также его труды, посвященные этике, эстетике, философии. Обращение к Л. Толстому – мыслителю неотделимо от понимания его творчества как художника и его жизни как человека.
Из исследования «Русский роман от Пушкина до Пастернака»6 становится очевидно, что интерес к названному аспекту творчества русских писателей, в том числе Л. Толстого, в значительной мере обусловлен особым отношением американских славистов к русскому роману, который, по их убеждению, «в России стал исключительно важным средством передачи духовных, философских и социополитических идей». Обращение к философской и нравственной проблематике произведений Л. Толстого представляется многим американским славистам чрезвычайно актуальным, поскольку философское мировоззрение Л. Толстого оказывало существенное влияние на содержание и форму его художественных произведений, формировало его педагогические теории, ощущалось в публицистических трактатах позднего периода.
Можно смело утверждать, что среди появившихся работ о Л. Толстом, монография Р.Ф. Густафсона «Обитатель и чужак. Теология и художественное творчество Л. Толстого»7 является одной из наиболее интересных. Эта книга, вышедшая в Принстоне в 1986 году, в 2003 была переведена на русский язык и издана в Санкт – Петербурге.
Принцип анализа – «все последующее объясняет предыдущее» – стал ведущим в монографии Р.Ф. Густафсона, единство замысла и избранная метода которой позволило её автору создать оригинальную «реконструкцию теологии Л. Толстого», представленную в свете православной христианской мысли. Цель монографии – исследовать связи между психологической жизнью писателя, его произведениями («вербальными иконами») и его религиозным мировоззрением. Ранее вопрос об отношении Л. Толстого к традиции восточно-христианской религии в английском и американском литературоведении практически не затрагивался. В монографии подчеркивается необходимости изучения «одного» Толстого: мыслителя и писателя.
Английский исследователь творчества Л. Толстого Э. Ганн в своей работе «Отважный парикмахер. Размышления о «Войне и мире» и «Анне Карениной»8 анализирует своеобразие толстовского взгляда на историю, и видит суть его в том, что Л. Толстой представляет деятелей её в «домашнем обличье».
Ещё одна отличительная черта творчества Л. Толстого, по мысли исследователя, – настойчивое искание неприкрашенной правды во всех сторонах человеческой жизни. И именно эта черта, по мнению Э. Ганна, прослеживаемая уже в романе «Война и мир», дает нам услышать голос того строгого до фанатичности моралиста, ниспровергателя «искусственного» искусства, каким станет Л. Толстой в более поздние годы.
«Анна Каренина» представляется Э. Ганн сочинением гораздо более зрелым, чем «Война и мир». Но, как это ни парадоксально, здесь голос автора – обличителя и проповедника – почти не слышен. Это - книга «взрослого» человека о «взрослых» людях. Потому и автор отказывается от прямого, однозначного суда над ними. Э. Ганн считает важным, что в период между написанием «Войны и мира» и «Анны Карениной» Л. Толстой изучал древнегреческий язык, читал Гомера и античных трагиков. От них он мог почерпнуть (или подкрепить уже созревавшее в нем) представление о человеке как рабе разрушительных страстей, гнездящихся в нем самом, игрушке богов, в свою очередь выступающих подчас лишь как персонификация этих страстей.
Интересна следующая мысль Э.Ганна: вопреки сложившемуся мнению, что альтер эго Л. Толстого в романе «Анна Каренина» - Константин Левин, исследователь считает, что не только Левин, но и Вронский – оба несут в себе черты самого Л. Толстого. Анна же представляет страсть, безрассудную, губительную, но непреодолимую; царство таких страстей, делает вывод Э. Ганн, и есть подлинная жизнь.
Совершенно справедливо исследователь замечает, что залог читательского понимания для Л. Толстого – духовная общность автора и читателя. Не идущей «от головы» отточенностью выражения хотел он воздействовать на современников и потомков, не стиль важен для писателя, а сила убеждения, рождающаяся «в сердце» и ждущая сердечного отклика.
Английского русиста Э. Лэмперта9, автора статьи о Л. Толстом в сборнике «Русская литература ХIХ века» поражает в Л. Толстом прежде всего грандиозный масштаб личности в сочетании с крайней противоречивостью. Решение этой «загадки Толстого» Э. Лэмперт видит в том, что писатель сконцентрировал в своем личном опыте, как в фокусе, опыт целой эпохи, чреватой напряженными внутренними конфликтами. И хотя отправной точкой исканий Л. Толстого, считает исследователь, был его диалог с самим собой, попытки удовлетворить собственные духовные запросы оказались неотделимы от проблем века. Как ни глубоко и искренне разделял Л. Толстой руссоистское неприятие социального начала в жизни как искусственного и развращающего, сам он был слишком тесно связан со своей социальной средой.
В качестве наиболее подходящего инструмента в своих поисках правды Л. Толстой, пишет Э. Лэмперт, избрал беспощадный психологический анализ, и отсюда смещение акцента с идеализированного, «возвышенного» на подлинно земное бытие. Не случайно религиозные искания молодого Л. Толстого приводили его к мечтам о «посюсторонней религии», о низведении рая с небес на землю. И в самой человеческой психике благодаря этому методу размываются границы между поступком, проистекающим из ясно осознанного намерения, и поступком, совершенным как бы случайно, стихийно, самопроизвольно. «Случайные» движения души не просто придают ей ещё одно измерение, они зачастую выявляют её истинную суть: «Природа» всегда предпочтительнее искусственности, делает справедливый вывод английский исследователь.
Э. Лэмперт обращается к роману «Война и мир» и анализирует вопросы единства «исторического» и «семейного», общественного и частного начал в «Войне и мире». Война противоположна миру, но она не в силах помешать могучему потоку жизни, утверждающему себя в каждом отдельном существовании.
Э.Лэмперт полемизирует с точкой зрения (отстаивавшейся, в частности, Эйхенбаумом), согласно которой «Война и мир» была задумана первоначально как семейная хроника и лишь в ходе работы над книгой превратилась в роман – эпопею. По мнению исследователя, ссылающегося на черновики Л. Толстого, обращение к историческим событиям составляет неотъемлемую часть исходного замысла писателя: антиволюнтаризм Л. Толстого есть одно из проявлений его тяги к «демократизации» своих убеждений.
Главным уроком Толстого, однако, Э.Лэмперт считает не его историко – философские, социальные, религиозные идеи, но ощущение взаимосвязанности, «сцепления», по словам Л. Толстого, человеческих чувств, поступков, судеб в отношении друг у другу и к целому – самой жизни.
Парадоксально, но для характеристики художественного метода Л. Толстого Э. Лэмперт считает сопоставление его с И. Тургеневым более плодотворным, нежели с Ф. Достоевским.
Выявление особенностей творчества Л. Толстого через сопоставление его с другими писателями – один из распространенных приемов в литературоведении.
Английский русист Л. Спирз, автор книги «Толстой и Чехов»10, считает, что различие между двумя писателями лежит прежде всего в понимании обязанностей, которые накладывает на писателя эта – осознанная как безусловно необходимая – ответственность. Для подтверждения этой мысли Спирз обращается к трактату Л. Толстого «Что такое искусство?» и его идеям о двух видах искусства – «религиозном» и «всемирном». Оба эти виды искусства, по Толстому, призваны «говорить правду», но деятели «всемирного» искусства делают это зачастую бессознательно, потому что не имеют определённой точки зрения.
«Толстовская» часть книги Л .Спирза открывается критическим разбором повести «Семейное счастье». Эта ранняя повесть, по мнению критика, представляет собой как бы прелюдию к последующим книгам Толстого. Несмотря на камерность сюжета и спокойствие повествования, здесь уже достаточно очевидно сказывается свойственный позднему Толстому моральный ригоризм – уверенность в том, что существует «правильное» и «неправильное» жизненное поведение, что соблюдение «правил» требует мужества и напряжения духовных сил.
«Война», о которой идет речь в «Войне и мире», - это, по справедливому наблюдению критика, прежде всего конфликт между двумя основными типами восприятия жизни. Один – активный, утверждающий самоценность личности, берущий сторону индивидуума в извечном его споре с миропорядком. Этот тип воплощен в князе Андрее – «озападненном петербуржце», по выражению Л. Спирза. Другой тип – пассивный, соглашающийся принять отведенное ему во вселенной место, – воплощен в уроженце древней русской Москвы Пьере.
Какой-то частью своего существа, утверждает Л. Спирз, Л. Толстой солидарен и с князем Андреем: это та часть, которая не может смириться с мыслью о гибели, конечном исчезновении и жаждет личного бессмертия. В такой жажде бессмертия Л. Спирз и усматривает побудительную причину писательства, творчества. И с этой точки зрения «Война и мир» - свидетельство душевной борьбы самого Л. Толстого и рассказ о стремлении современного человека к утверждению своей неповторимости, единственности, о попытках противостоять смерти, уничтожению. И в то же время Л. Толстой, по словам Л. Спирза, испытывает недовольство собой и чувство вины за такой эгоцентризм.
Ещё одна важная толстовская тема - разоблачение многообразных человеческих иллюзий. Человек зачастую не в состоянии предугадать последствий своего решения, он оказывается одновременно орудием и жертвой им же созданных установлений.
По мысли Спирза, философия истории Л. Толстого лишь по видимости носит характер беспристрастного «научного» рассуждения. В действительности эти рациональные построения поставлены на службу страстному, необоримому желанию отыскать законы мироустройства, логику хода истории и человеческой судьбы. А поскольку сделать это на уровне практической очевидности не представляется возможным, есть только один выход: вывести этот разумный «план» за пределы человеческого понимания. «Закон предопределения» должен существовать. Он только непостижим для человека, видящего беспорядочное «движение кисти», но не угадывающего «трафарета», по которому кисть движется (образы, принадлежащие Л. Толстому). Трафарет же этот – провидение. Только таким способом, введя в размышления о человеке и истории ещё одно измерение – божественный промысел, воле которого человек должен добровольно и радостно предаваться (и в этом и состоит его свобода), Л. Толстой удовлетворяет свою тоску по осмысленности происходящего на земле.
Любопытно наблюдение Спирза о романе «Анна Каренина»: как полагает Л .Спирз, роман также построен вокруг конфликта двух этических систем: Левина и Стивы Облонского.
На пути Л. Толстого, который может быть приблизительно определен как путь от художника к проповеднику, роман «Анна Каренина» был переломным произведением. Здесь многообразие и сложность самой жизни ещё врывается в умозрительные схемы и корректирует их. Но гибель Анны задана заранее, она предопределена суровым толстовским взглядом на семью, физическую любовь, назначение женщины. В этом и есть проявление тенденции движения Л. Толстого от писателя к проповеднику.
Л. Спирз сравнивает духовные исканий Левина и «Исповедь» и приходит к выводу, что Л. Толстой не допускает мысли о том, что «правда», которую он обрел, - частичная правда, какая только и доступна отдельному человеку, даже самому великому. Он притязает здесь на обладание всей полноты истины и требует от мира, чтобы тот пошел предлагаемым им путем.
О романе «Воскресение» Л. Спирз говорит, что книга выглядит надуманной, подчиненной нетерпимо проповедуемой ложной идее. В романе, считает Л. Спирз, появляются неприятные ноты, не свойственные Л. Толстому прежних лет, - фальшь и сентиментальность. Так подлинная жизнь, по мнению Сприза, мстит за попытку совершить над ней насилие, втиснуть её в жесткие рамки максималистских посылок.
Отступление позднего Л. Толстого от курса проповедника– повесть «Хаджи - Мурат». Здесь, говорит исследователь, «чувствуется живой интерес к реальным событиям и людям».
В ходе исследования Л. Спирз сопоставляет творчество Л. Толстого не только с сочинениями А. Чехова, его писательской и гражданской позицией, а также с сочинениями англоязычных авторов – Джейн Остин, Генри Джеймса, Джордж Элиот и особенно Д.Г. Лоуренса, автора романа «Любовник леди Чаттерлей». Влияние Л. Толстого на Лоуренса рассматривается в специальном приложении.
Ещё одна интересная работа, основанная на сопоставлении двух писателей – статья М. Хейнека «Достоевский против Толстого: битва против субъективного идеализма»11. Два основных направления в современной западной философии и литературе, по мнению М. Хейнека, генетически восходят к творчеству Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Ф. Достоевский связывается исследователем с традицией «трасцендентальной духовности», получившей начало в сочинениях Платона, а в новое время воплощенной в философских системах Кьеркегора и Ясперса, и противопоставленной философско – эстетическому течению «светского экзистенциализма» ( или «субъективного нигилизма»), которое якобы нашло наиболее полное выражение в художественных произведениях Л. Толстого.
Индивидуальное сознание у Л.Толстого, говорит М.Хейнек, испытывает ту же самую «разорванность», что и у Ф.Достоевского, когда оно остается один на одни с бесконечной и при этом «теологически не объяснимой вселенной». Однако в отличие от Ф. Достоевского Л. Толстой, защитник жизни как явления коллективного, находит спасение от экзистенциальной муки современного человечества в абсолютном отрицании нравственно уникальной человеческой индивидуальности. С этой точки зрения он предвосхищает деградацию человеческой самости и превращение её во внутреннюю пустоту, в ничто.
Внешне «абсолютный детерминизм» Л. Толстого и учение Ж.-П. Сартра о «проклятии свободой» кажутся диаметрально противоположными, однако французский философ доводит до логической крайности именно «психологический детерминизм толстовской разновидности». Л. Толстой был убежден, что свободен лишь «призрачный», отчужденный человек, стремящийся остановить «поток жизни» ложными умозрительными схемами в то время, как все «истинные люди» подчиняются законам природы. Индивидуум у Сартра также становится свободным лишь тогда, когда он осознает, что проклят, т.е. предопределён абсолютной незначительностью его экзистенциальных выборов.
Сущностное развитие между детерминизмом Л. Толстого и Сартра заключается в различии оценки «свободной отчужденной личности»: если для Сартра она выступает как единственно возможная форма существования, то Л. Толстому она казалась формой «исключительного ложного существования», не осознавшего смысла жизни в других и для других.
Интересен доклад «Писал ли Толстой романы?», прочитанный американским литературоведом и критиком Дж.М.Холквистом на VIII съезде славистов12. Он развивает мысль о том, что философское мышление Л. Толстого определяло не только идейное содержание, но и самое поэтику русского писателя. Холквист считает, что Л. Толстому свойственна крайне высокая степень аналитической осознанности на всех уровнях художественной структуры. «Л. Толстого не удовлетворяло изображение явлений при помощи слов. Л. Толстого волновал не реализм, а достоверность (authenticity). Он стремился передать самую суть явлений, и в то же время понимал, что словесный ряд не соответствует ни предметному ряду, ни самому процессу восприятия». Л. Толстой был «воинствующим антиплатоником», который первостепенную значимость придавал «человеческому опыту существования, развертывающегося в определённости конкретного, исторического настоящего и непосредственность которого не приглушается врожденными или любыми другими предваряющими этот опыт идеями». Поэтому его творчество обнаруживает «прорыв к предельной сиюминутности», к превращению художественного высказывания в регистрацию самого акта восприятия, что и побуждало Л. Толстого постоянно искать уникальные, только ему присущие, хотя и крайне разнообразные, способы повествования, приемы типизации и параметры стиля. Его сюжеты часто подвергались критике, однако все «недостатки» Л. Толстого были порождены самобытностью эстетических представлений, отрицавших «ладно скроенные» симметричные или органичные сюжетные линии. Герои Л. Толстого, кажется, никогда не являются участниками «приключений» (т.е. логической цепи событий, имеющей отчетливое деление на начало, середину и конец и свойственной не самой действительности, а лишь повествовательным системам).
Американский славист Э. Васиолек в своей монографии «Главные произведения Толстого»13 концентрирует внимание на романах «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение».
Он полемизирует с распространившимся в западной критике мнением о непоследовательности как специфике художественного и философского мышления Л. Толстого. Э. Васиолек считает, что основной для всего творчества Л. Толстого является проблема поиска форм установления «правильных, истинных отношений» к миру, которые достигаются лишь путем «идентификации» индивидуального сознания с объективными условиями бытия – общими целями общества или самими законами жизни. Гармоничность подобной «идентификации» определяется степенью внутреннего осознания её неизбежности и готовностью, с которой личность «растворяется» в других, не искажая их сущности путем проекции собственных, ложных представлений о смысле и целях бытия. Ключевой, по мнению Васиолека, в философской и художественной деятельности Л. Толстого выступает уверенность в том, что человек не может лишь принимать или не принимать её. Любая попытка изменить жизнь подобна попытке остановить само течение жизни. И тот, кто стремится воплотить в реальность собственные, субъективные представления о существовании, подменяет бытие рассудочными категориями, отчуждающими их носителя от всего богатства и многообразия жизни. И вернуться к ней «отчужденный человек» может лишь в процессе «самоотрицания» или «растворения», подготовленном мучительным «внутренним и внешним поиском истины». Таков путь, считает Э. Васиолек, всех «истинных героев» «Войны и мира».
Предпосылкой исследовательского метода преподавателя Кентского университета Э.Б. Гринвуда в книге «Лев Толстой: всестороннее видение»14 служит мысль о том, что в творческой личности Л. Толстого с живейшим художественным воображением неповторимо соединился глубокий аналитический дар. Критик, обращающийся к сочинениям Л. Толстого, не может потому оставаться в рамках собственного литературоведения, он неизбежно должен заняться теми вопросами морали, философии истории, религии, которые волновали самого Л. Толстого. При этом Э.Б. Гринвуд полагает невозможным ограничиться чистым «пересказом» толстовских идей, анализ всегда должен подкрепляться соображениями, вытекающими из личного жизненного и интеллектуального опыта критика.
Гринвуд говорит, что центральный вопрос Л. Толстого - проблема человеческого счастья. Счастье неотделимо для Л. Толстого от постижения цели земной жизни и мыслимо лишь как в этой земной жизни осуществляющееся. Мучительные трудности, в поисках путей достижения «универсального» счастья определяются противоречием между индивидуальными стремлениями и всеобщим благом. Для Л. Толстого оказывается неприемлемо «западное» утилитаристское решение с его механистическим коллективизмом. Понятие счастья оформляется лишь в терминах «естественной единицы сознания» – отдельной, единичной жизни. Каждое человеческое существо само по себе есть лишь цель, оно не должно быть принесено в жертву целому. Но счастье личности невозможно без истинно альтруистической заботы об облегчении участи обездоленных – других человеческих существ. Таков, по мнению, Э.Б. Гринвуда, итог последних лет жизни Л. Толстого.
Основной задачей искусства для Л. Толстого, как справедливо замечает исследователь, было сообщение читателю чувства, испытываемого героем, воспроизведение самого внутреннего состояния человека, его переживающего. Этой цели и служит толстовский «внутренний монолог».
С точки зрения Э.Б. Гринвуда, трилогия «Детство», «Отрочество», «Юность» знаменует собой переход от дневников к поздним, зрелым произведениям. Здесь появляются многие важные для Л. Толстого психологические мотивы: соотношение застенчивости и самолюбия, самообмана и искренности, поверхностного правдоподобия и глубинной правды. Вместе с тем, в трилогии Л. Толстой пользуется средствами, чуждыми его поздней манере.
Проблема исторической правды, как отмечает Гринвуд, - центральная для «Войны и мира», однако не раз Л. Толстой отступает от достоверных фактов. Более того, его трактовка этих фактов вступает в противоречие с его собственными суждениями, высказанными в других местах. Для критика неприемлема не столько толстовская оценка личности Наполеона, сколько попытки для подтверждения этой оценки исказить истину об исторических событиях и той роли, которую Наполеон в них играл. Впрочем, как верно отмечает исследователь, нападки Л. Толстого обращены не на Наполеона – конкретного исторического деятеля, а на сам принцип «культа личности», санкционирующий «две морали» - одну для героя, исключительной личности, другую для обыкновенного человека, для человека «толпы». Здесь воззрения Л. Толстого перекликаются с позицией автора «Преступления и наказания». Л. Толстой отстаивает безусловность единых моральных норм для всех.
В «Войне и мире», пишет Гринвуд, Л. Толстому удается сочетать традиционное обличье «богоподобного», «всезнающего» (и потому имеющего право на моральное суждение) автора с современным интересом к внутренней жизни каждого персонажа, т.е., в сущности, приблизиться к решению задачи о примирении всеобщей правды с правдой отдельной личности. Истина «разбросана» по персонажам, и каждому из них время от времени доверяется высказать мысли самого автора. Автор не может «синтезировать» истину потому, что его позиция всезнающего рассказчика дает ему иную точку зрения, возможность «взгляда с птичьего полета» и, следовательно, полного охвата всей картины. Границы авторского всезнания определяются толстовским недоверием к мистической мудрости, не поверенной опытом. Здесь Л. Толстой , по мнению Гринвуда, опирается на идеи Канта из «Критики чистого разума».
В романе «Анне Каренина» Гринвуд отмечает мысль Л. Толстого о том, что счастье не есть награда добродетели, они вообще не находятся в отношении «цель - средство», но только добродетель достойна счастья. В этом пункте Л. Толстой снова сближается с Кантом, но ему чужды абстрактность и ригоризм кантовских построений. Л. Толстой придает гораздо больше значения эмоциональной стороне психики и подчеркивает зависимость человеческого счастья от игры случая.
Как справедливо замечает исследователь, «Исповедь» Л. Толстого – это не обретение веры, но свидетельство толстовской жажды её обрести и уверенность в том, что кто-то ею действительно обладает.
«Исповедь» обозначила крутой перелом в жизни Л. Толстого. Начиная с этого времени, Л. Толстой как бы теряет широту достигнутого им «взгляда с птичьего полета». Отныне в его книгах уже не сплетаются органически самые различные темы – смерти и любви, войны, социальной несправедливости, - как это было в романах. Каждое из поздних произведений («Смерть Ивана Ильича», «Хаджи - Мурат», «Крейцерова соната») разрабатывает только одну тему. И автор уже не «вмещает» в себя всех своих персонажей, он как бы идентифицируется с одним их героев, избирает одну точку зрения. Однако, замечает Э.Б. Гринвуд, не стоит представлять дело так, будто до 1879 года Л. Толстой был художником, а после стал проповедником; речь идет скорее о смещении акцентов.
В толстовском отношении к религии Гринвуд не склонен подчеркивать рационализм, восходящий к философии XVIII столетия. В основе толстовских религиозных исканий, по его мнению, лежит все та же забота об обретении всеобщего, абсолютного счастья. Критик предостерегает от соблазна отождествлять взывающее к искренним движениям сердца «истинное христианство» Л. Толстого с позитивистскими религиозными конструкциями в духе Ренана.
Взгляды Толстого, по мнению Гринвуда, вызывают несогласие по многим вопросам, прежде всего в области социальной (включая теорию непротивления злу насилием) и экономической. Но в том, что касается проблем духовной жизни, его учение не устарело по сей день, оно дает нашему современнику больше, чем многие доктрины ХХ века.
В 1972 году в Нью – Йорке была переиздана книга английского журналиста и переводчика Эмилия Диллона «Граф Лев Толстой. Новый портрет»15, впервые вышедшая в Лондоне в 1934 году.
Биографии Л. Толстого, написанные его современниками, представляют особенный интерес в изучении жизни и творчества русского писателя и мыслителя.
Книга Э. Диллона не была переведена на русский язык, за исключением одной небольшой главы, опубликованной в сборнике «Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников»16.
А между тем Диллон представляет в своей книге интересный фактический – особенно журналистский – материал в отношении нескольких случаев из жизни Л. Толстого.
Отношения Л. Толстого и Э. Диллона ознаменованы несколькими чрезвычайно важными эпизодами. Во – первых, это история одного из первых переводов и публикации в Англии запрещенной тогда в России повести «Крейцерова соната», где Диллон выступил не только одним из первых переводчиков этого произведения Л. Толстого на английский, но и главным защитником интересов Л. Толстого в борьбе с издателями. Во – вторых, это, конечно же, нашумевшая история, связанная с публикацией за границей статьи Л. Толстого «О голоде». Эти события можно назвать наиболее значимыми и наиболее известными из представленных в книге Э. Диллона.
Современные исследователи могут лишь сожалеть о том, что они «лишены возможности знать Л. Толстого лично»17, Диллон же был вовлечен в мир, пропитанный толстовскими идеями, он был очевидцем событий: от него мы можем получить сведения о Л. Толстом «из первых рук». Именно потому, что он был современником Л. Толстого, любопытна сама точка зрения этого биографа и мемуариста.
В первой главе нашей дипломной работы мы предлагаем перевод нескольких глав из книги Диллона и наш комментарий к ним.
Своеобразным путеводителем по творчеству Л.Н. Толстого можно назвать одну из последних публикаций английских и американских русистов – сборник статей «Кэмбриджское руководство к Л. Толстому»18, вышедший в издательстве Кэмбриджского университета уже в начале XXI века – в 2002 году.
Во второй главе нашей дипломной работы мы представляем перевод нескольких, показавшихся нам наиболее интересными, статей из данного издания.
