Сегодня скорбный юбилей: 20 лет назад ушел из жизни собеседник Анны Ахматовой и Надежды Мандельштам, поэт и ученый Эдуард Григорьевич Бабаев. Вспомним о нем, о целой плеяде его университетских коллег, наших учителях. Вспомним его яркие лекции, перечитаем его "Воспоминания", книгу "Высокий мир аудиторий": Лекции и статьи по истории русской литературы / Автор пред. Игорь Волгин / Сост. Е.Э. Бабаева, И.В. Петровицкая. - М.: Медиа Мир, 2008.
Готовится к печати новая книга; в конце марта в музее Толстого пройдет вечер памяти Эдуарда Григорьевича.
Предлагаю Вам посмотреть некоторые материалы презентации книги "Высокий мир аудиторий", состоявшейся 7 октября 2008 г. на факультете журналистики МГУ
Я. Н. Засурский, президент факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова:
«Эдуард Григорьевич – знаковая фигура для нашего факультета, для наших студентов. Вы знаете, что Эдуард Григорьевич был поэтом, интереснейшим журналистом?, и главное – блестящим лектором. И в его поэзии, и в его лекторской деятельности, мне кажется, те черты, которые были особенно близки нашим студентам. Он был другом Ахматовой. И «серебряный век» для наших студентов - это очень значимый этап в нашей литературе. Я вас всех приветствую здесь, я очень рад, что вы имели возможность сегодня участвовать в этой презентации».
Е.Л. Вартанова, декан факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова
«Очень много было сделано, чтобы эта книжка увидела свет - это очень много значит для факультета. Эта книга - и учебное пособие, потому что в университет учебник – это не просто дидактика. Это хранитель мудрости и знаний. Это учебник, на котором будут воспитываться следующие поколения журналистов».
Андрей Максимов, телеведущий, писатель, выпускник факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова:
« ...Таких людей на журфаке очень мало. ... Я ... пришел к Бабаеву - тогда мне очень хотелось быть ученым, мне очень нравилось сидеть в библиотеке. И он мне сказал: «Давайте-ка, молодой человек, будете писать в будущем диплом о малоизвестных поэтах 19 века. Начните-ка вы с Одоевского». И вот я сейчас понимаю: есть педагоги, которые дают знания, которые понимают образование как наличие больших знаний. А есть педагоги, которые понимают образование, как проникновение, проникновение человека. Для них образование важно, потому что они образуют человека. Вот Бабаев был такой, который меня образовывал, именно делал».
Игорь Волгин, историк, писатель, поэт, профессор факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова
Э.Г. Бабаев говорил: «Надо читать лекцию так, как будто бы в аудитории сидит Сократ». Но среди студентов Сократов не так уж много. Есть, конечно, встречаются, но редко. И вот Эдуард Григорьевич держал эту планку, он читал именно так, он не снижал планку разговора. И волей-неволей студенты должны были подтягиваться до этого уровня. Эта книжка многофункциональна: здесь и лекция, и дневник, и воспоминания об Эдуарде Григорьевиче, и его статьи. Причем ее можно читать, как чистое чтение, как книгу для наслаждения. Лекции, статьи читаются замечательно. И может служить учебным пособием для студентов перед экзаменами. То есть она тоже многофункциональная. И, слава Богу, что она издана. И вообще для писателя, для ученого лучшая память – это, конечно, издание книги. Нельзя лучше почтить память, чем изданием его текста. Я думаю, что этот текст будет жить не только в стенах этого факультета, но будет жить в нашей культуре. И мы будем все, так или иначе, к этому прикосновенны.
В. Флярковский, телеведущий, журналист телеканала «Культура», выпускник факультета журналистики МГУ:
«Профессора Московского университета Эдуарда Бабаева на факультете журналистики МГУ до сих пор вспоминают, как легенду. Прогуливать его лекции по русской литературе считалось, как минимум, не приличным. Он учился на инженера, но судьба все время вела его к русской литературе. Он был хорошо знаком с Надеждой Мандельштам и Анной Ахматовой. Сам писал стихи. Сегодня на факультете журналистики МГУ состоялась презентация книги, в которую вошли лекции Эдуарда Бабаева, его статьи, дневниковые записи, воспоминания его коллег и его студентов. Работа над изданием была необычной. В архиве профессора почти не осталось рукописных лекций. Летом он их сжигал и писал заново, и никогда не повторялся. Конспекты его студенты писали нечасто, потому что невозможно было оторвать глаз от лектора. Оставалось только записывать его выступления на магнитофон. Расшифровки этих записей и стали основным материалом для книги».
Дорогие друзья и коллеги, предлагаю перечитать предисловие Игоря Волгина «“Как собеседника на пир…”» к книге Эдуарда Григорьевича.
Слушателям Бабаева, отмечает автор поэтического проницательного предисловия, «необходимо знать, что 12 марта 1801 г., то есть наутро после убийства императора Павла, «вышло солнце, с моря подуло весенним ветром», а день коронации нового молодого царя в сентябре того же года «выдался на удивление солнечным и ярким». Оратор, сообщающий аудитории эти полезные сведения, не только «владеет сюжетом». Он знает, что поэт в России больше, чем поэт. Но и ученый в России, толкующий о поэте, может быть, больше, чем ученый. Особенно если он соединяет эти две ипостаси в одном лице.
Подобное членение текста характерно и для университетских лекций Бабаева.
«У Александра I был еще один источник «сильнейшей грусти» – Михайловский замок, где жил и умер его отец – Государь император Павел I.
«Государь император Повел Петрович скончался скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11 на 12-е число», – объявил Александр I.
Но он знал, что это неправда.
Павел I был убит заговорщиками в ночь с 11 на 12 марта 1801 года в Михайловском замке. Он строил эту крепость как надежное убежище, а она оказалась для него западней.
Когда составился среди придворных и в гвардии заговор против Павла I, все были недовольны его правлением. Дружба с Наполеоном и обсуждение плана совместной экспедиции в Индию с целью освободить ее от власти Англии вызывали озабоченность в России и в Европе.
Гвардия роптала».
Абзац задает ритм этой «ораторской» прозе – не столь жесткий, как у Шкловского, не столь рационально-напряженный, более пластичный. «Межабзацная» пауза здесь напоминает мхатовскую: она исполнена смысла.
У Бабаева фраза играет роль стихотворной строфы – отдельной, но при этом сохраняющей лирическую связь с целым.
«В ночь на 12 марта Александр не ложился спать.
В час ночи в покои Александра вошел фон Пален и сказал, что все кончено. Александр закрыл платком лицо и заплакал.
“Довольно ребячиться, – сказал фон Пален по-французски, – ступайте царствовать!”»
Можно представить, как впечатляюще это звучало с кафедры. Недаром все слушатели Эдуарда Григорьевича сходятся на том, что ему был присущ истинный артистизм.
И затем небольшой фрагмент из главы "Человек, присевший к столу"
Эдуард Григорьевич был хорошим ученым и – что совпадает нечасто – настоящим поэтом. (Впервые слушающий его А. Терехов: «Я сейчас решил: он поэт. И поэтому неважно, как писал»1.) Но если в научной среде его заслуги в общем не подвергались сомнению, то в поэтическом цехе (я имею в виду не метафизическую – и в этом смысле неконтролируемую – реальность, а существовавшую литературную иерархию) он пребывал далеко не на первых ролях. Приводимый А. Тереховым барственно-хамский ответ начальника из «Литературной газеты» (при попытке поместить там некролог) – «я не знаю такого писателя» – вполне адекватен «официальному» представлению о так называемом «литературном процессе». Но и сам Бабаев в этом смысле никак не «позиционировал» себя. Вспомним слова его жены, что из вагона он выйдет последним.
Между тем, у Бабаева-поэта был собственный, пусть и негромкий, голос. (Но где и когда громкостью определялась мера таланта?) Стихи были для него душевной потребностью и глубоко личным делом. Он и в поэзии оставался честным профессионалом. И, конечно, тот стих, который запомнился многим, уже никуда не денется из русской поэзии.
Всего-то надо записать два слова,
Присел к столу, глядишь – и жизнь прошла…
Возможно, это отдаленная перекличка с пушкинским «Предполагаем жить, и глядь – как раз – умрем». Ибо в поэзии – и с этим не стал бы спорить Бабаев, – все аукается и перемигивается друг с другом.
Ощущение времени – чувство в значительной мере поэтическое. Недаром, касаясь «Былого и дум», Бабаев настаивает на том, что их автор «был в большей степени поэтом и художником, чем это казалось многим его современникам» и что герценовские «поразительные афоризмы, метафоры, сентенции, “холодные наблюдения ума” и “горестные заметы сердца” представляют собой настоящие философские стихотворения в прозе». Здесь у Бабаева – не столько строгий аналитический прищур, сколько нота литературной симпатии. Ему близок сам жанр – жанр свободной лирической эссеистики. Обращаясь к опыту Герцена, он отстаивает право пишущего (в данном случае исследователя) писать так, «как он слышит, не стараясь угодить».
Не секрет, что к подобной манере многие коллеги-гуманитарии относятся с некоторым ученым высокомерием, полагая, что научные истины могут быть добыты и изложены не иначе как в диссертационном ключе. Такое отношение огорчало Бабаева, отлично владевшего пером и вопреки мнению тех, кто владеет им значительно хуже, не считавшего это помехой для серьезного научного творчества.
Но славу – впрочем, весьма относительную, не выходящую за университетские стены – принесет ему устный жанр
О Бабаеве-лекторе вспоминают больше всего. (А. Терехов: «…Черный костюм, очки, осторожные движения выздоравливающего, глуховат, седеющие усы, седые волосы, отступающие с головы, голос – хрипловатый, задыхающийся, актерский»2) «Сходить на Бабаева» – это знак качества, помета, что не зря посещал Университет. И восхождение на кафедру, и нисхождение с нее («когда, прерванный звонком, он неловко машет рукой и бормочет: “Ну, прощайте, прощайте”…») – все это сохранилось в недолгой и весьма избирательной памяти его бывших студентов. Переполненная до отказа аудитория (зрелище, крайне редкое в наши дни), неизменная палка (проницательно квалифицируемая воспоминателями как трость или посох) и аплодисменты в конце – внешние приметы того волшебства, которое по сути своей однократно и, как каждый отдельный театральный спектакль, увы, невоспроизводимо. Как невоспроизводим «секрет» таких университетских ораторов, как Т.Н. Грановский, В.О. Ключевский, Н.Я. Грот…
Лекции Бабаева – это, конечно, не сумма тех или иных «аргументов и фактов», а живой образ минувшего времени – очеловеченного, «опейзаженного», явленного в лицах. Слушатели должны не только слышать, но и – видеть.
«27 июня Александр I встретился с Наполеоном в Тильзите.
Посреди Немана был установлен на якоре большой плот с раскинутыми на нем палатками. Здесь и состоялось подписание мирного договора между Францией и Россией.
Оба императора, которые были привезены на плот в царственных барках с противоположных берегов реки, не уступали друг другу в любезностях.
Наполеон встретил императора Александра при выходе его из барки. Он приехал несколько ранее.
Зато Александр, как этого требовал этикет, проводил Наполеона до барки, на которой он приехал. И покинул плот несколько позднее.
“Французы ликовали! – пишет Денис Давыдов, вспоминая те дни. – Музыканты сочиняли и играли марши и танцы разного рода в честь достопамятного свидания, в честь дружбы двух великих монархов и прочее”».
Что это, если не литературный текст? Расчлененный, как и письменные сочинения Эдуарда Григорьевича, на фонетические и смысловые периоды, выстроенный по законам исторической прозы, он уже одной своей необычностью должен был заставить встрепенуться тугое студенческое ухо. Подобный слог слишком хорош для устной профессорской речи. (Вряд ли аудитория способна была оценить такие, например, выражения, как «приступы сервильной горячки».) Но сокрытый в «образе речи» художественный подтекст способен включить воображение слушателя.
«Александр был встревоженный царь тревожного царствования. Во всех событиях, и в “ребяческих мечтаниях” и в государственных деяниях, чувствуется личность Александра, его характер, душа и образ мысли.
“Он человек!” – говорил Пушкин, повторяя слова Карамзина. И это лучшее, что можно было о нем сказать».
Лектор не дает здесь ссылки на источник: он надеется на память и интеллект слушателей. ….
Что же было главным в моноспектаклях Бабаева? Литература? История? Смысл слов? Нет: разумеется, сам Бабаев. Именно он сам был интересен, поучителен, ждан. Он являл собой на кафедре образ человека, не излагающего словесность, а публично, у всех на виду проживающего ее. Он был составной частью того, к чему тщился приобщить своих слушателей. Сквозь его слабый физический облик просвечивали вечные лики Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого… И в сознание юных неофитов эти персонажи входили вместе с Бабаевым, говорили его голосом и болели его бол
Думаю, лекции высасывали из него немалую толику творческой силы. Да и физической тоже 3. Приняв экзамен, он спал много часов подряд – как после изнурительного труда. «С годами, – говорил он, – я все больше устаю. Весь материал знакомый, а напряжение ничуть не проходит. Каждый раз выхожу из аудитории в мокрой рубашке».
Знаю по опыту: отчитав пару, чувствуешь себя абсолютно пустым. Древнее изречение «Из пророка, познавшего женщину, семьдесят семь дней не говорит бог» справедливо, пожалуй, и по отношению к оппозиции «лектор – аудитория» – с соответствующими оговорками, разумеется.
Да, в своей замечательной книге "Бабаев" Александр Терехов - один из бывших его студентов, вспоминает:
« Я провожал Бабаева до его дома на Арбате, после лекций, после семинаров, его шапка казалась похожей на папаху (сейчас подумал: что бы он сказал на это – точно? – а, ничего нет, есть урна на кладбище, все там, от последнего слова стрелочку до земли), он спешил надеть пальто, не давая помочь. Холодно, я спросил – шуба? «Шуба» живет неподалеку от «профессора». «Разве я похож на человека, у которого есть шуба? Я из малоимущих. В детстве я мечтал о кашне, шарфе вокруг шеи»...
Я шел по дороге (несколько лет), Бабаев по высокому тротуару (улица за спиной Консерватории), получалось вровень, он говорил: «Студенты не меняются. Непоймешь, что им нравится, что они любят… Я стараюсь прочесть хорошо, а дальше уж как знают», «Россия на самом деле самая не приспособленная для литературы страна. Литература для России вольность», «Чтобы быть писателем, надо на чем-то сойти с ума».
«Есть предания, которые не надо объяснять», – говорил он, а про свои лекции: «Контурные карты». ...
Его лекции не надо записывать - они не для экзамена, а для судьбы...
Он - весть, что нас ждут, именно нас, и когда, прерванный звонком, он неловко машет рукой и бормочет: "Ну, прощайте, прощайте", мне кажется, что
я умираю.
...Он говорит, и - император Павел велит няньке снять шапку с маленького Пушкина, и - дворяне ведут под уздцы коней под звон колоколов в Кремле
новому императору Александру I, и - генерал Коновницын грозит пальцем идущим в атаку французам...
Это все голос Бабаева в университете на Моховой...»
Действительно, это живое дыхание поэзии передавалось каждому из нас: кто слушал его, читал его книги или имел счастье беседовать с ним".
Сейчас, при подготовке к изданию новой книги Эдуарда Григорьевича Бабаева, перечитывая его Дневник, поняла, что можно реконструировать прочитанный им курс лекций, ибо он каждую неделю, по вторникам, отмечал ее тему. То, что называют "Календарно-тематический план лекций".
Вот последний курс лекций, прочитанный Эдуардом Григорьевичем. Кто смог бы сегодня прочитать? И кто — услышать?
«Все эти последние дни перепечатывал последние страницы «Книги лекций».
Историю литературы можно уподобить «контурной карте» частей света; можно также уподобить ее «карте звездного неба», которую, по замечанию Достоевского, так любят исправлять все «ученики». Но при ближайшем рассмотрении она зачастую оказывается свитком с иероглифами, которые не поддаются расшифровке.
26.II. Читал лекцию на факультете - «А.С. Грибоедов и «неподражательные жанры» в русской литературе XIX века».
Читал на факультете лекцию – «И.А. Крылов и проблема русского литературного языка в начале XIX века»
5 марта. Вторник. Читал лекцию на факультете - «Творчество А.С. Пушкина как энциклопедия стилей». В аудитории холодно, продрог, а в окнах - солнце. Вдруг прошло как будто беспричинное напряжение последних дней.
12.III. Читал лекцию на факультете – «Судьба А.С. Пушкина, или Последствия одного неисполненного обещания».
I.Вторник. Читал лекцию в университете - «М.Ю. Лермонтов и парадоксальные формы психологического анализа».
25.III. Понедельник. Ночью болело сердце, но когда я зажигал свет и садился к столу, успокаивалось. Лекарств в аптеках нет. Днем был в университетской библиотеке и в издательстве: сверял тексты и просил отсрочки для возвращения рукописи редактору. Пролонгацию получил («не горит») вместе с предложением печатать в МГУ книжку статей «Апеллес и Сапожник».
Вторник. Читал лекцию в университете - «Н. В. Гоголь и проблема типического в русской литературе XIX века». Чувствую себя лучше.Читал лекцию на факультете - «Н.В. Гоголь в качестве «учителя жизни». На лекции был Александр Терехов из «Огонька», который, как мне кажется, со временем вырастет в какую-то замечательную литературную силу. Я говорил ему: «Берегите силы, не распахивайтесь...»
8.IV. Понедельник. Передал в университетское издательство вторую часть моей рукописи. Там было одно затруднение, которое разрешилось простейшим образом. Пропала цитата! Все есть: и год издания, и номер журнала, и страница. А цитаты нет... Оказалось, что у журнала две (и даже три) пагинации. Сверка рукописи с источниками - вот, казалось бы, работа для редактора (в ножки поклониться). Но редакторы заняты другими, как им кажется, более важными делами.
9.IV. Вторник. Читал лекцию на факультете в переполненной аудитории («В.Г. Белинский и «неистовый» стиль в литературной критике»). Пришли слушатели с вечернего и дневного отделений. При таком многолюдстве и в тесноте некоторые положения лекции остались недосказанными. Будет с чего начались следующую беседу.
16.IV. Вторник. Читал лекцию на факультете - «Поэзия Н.А. Некрасова и «проза мирской жизни».
23.IV. Вторник. Читал лекцию на факультете - «Образ и давление времени в творчестве И. С. Тургенева».
29.IV. Эмма Григорьевна Герштейн призвала к себе и просила прочесть начало ее автобиографических записок. Рукопись называется «Личные отношения». Я предложил другое название - «Перечень обид» с эпиграфом из Бориса Слуцкого: «Старые обиды не стареют. Мы стареем, а обиды - нет».
30.IV. Вторник. Читал на факультет лекцию - «Феноменология «гордого человека» в творчестве Ф. М. Достоевского».
7.V. Вторник. Читал лекцию на факультете - «Возвращение к природе как внутренний сюжет творческого развития Л. Н. Толстого».
И завершающие новую книгу последние стихотворения Эдуарда Григорьевича
***
Я выхожу на улицы, и сразу
Меня захватывает их движенье
И я ловлю обрывки разговоров,
То деловых, то нежных, то печальных,
И слову каждому я рад, как другу,
Как будто в нем себя я узнаю.
«Как поживаете?» или «До скорой встречи!»,
Или растерянное «До свиданья» –
Загадка встречи прячется в словах.
Я напишу когда-нибудь стихи
О времени, пространстве и движенье,
Чтоб вновь услышать голос твой, как будто
Иначе нам и встретиться нельзя.
Вы замечали? Если ненадолго
Мы расстаемся, то легко и смело
Мы говорим друг другу : «Ну, прощай!».
Но если нам разлука путь укажет
На много лет, мы говорим: «Всего!
До скорой встречи! Напишу, конечно!».
На письмах – даты.
Может быть, вся жизнь.
И только тем, кого мы никогда
Уже не встретим в этой жизни (странно,
Что мы всегда угадываем это),
Мы не решаемся сказать: «Прощай!».
Вот так мы покидаем город детства,
Вернемся – нас никто не узнает.
И мы глядим с таинственной улыбкой
На тех, кто и не знал нас никогда.
Там, за домами, море. Шум волны
Не слышен в городе. И крики чаек
Неразличимы. Кажется далеким
Тот край, где море, небо и земля,
Не уступая ничего друг другу,
Хранят испытанный союз. И все же
Прислушайся – и ты услышишь море.
Оно шумит в ушах, плывет в глаза
И нарушает плеском разговоры.
О чем оно? Куда оно зовет?
Как музыка внезапная, тревожит,
Воспоминаньем дразнит и невольно
Само с собой о жизни говорит.
А мне, сказать по совести, отсюда
Ничто уже не кажется далеким.
Ежемгновенно изменялось море,
Переменялись сны. И только та,
Которая пребудет неизменно,
Нигде не покидала нас земля.
О родина!
Я изучал прилежно
И карту века и закон любви.
И я хочу сказать, что только парус
Живет косым давлением пространства.
Царскосельская дорога
1.
«Стихотворец хотел рассмешить Августа...»
А. Пушкин
Гораций был большой шутник
И спал на свежем сене.
«Я памятник себе воздвиг!» –
Сказал он Мельпомене.
Пусть в очаге огонь трещит
И вечер так спокоен.
Не верь, что может бросить щит
В бою поэт и воин.
Пусть посмеется Август. Пусть
Поверит небылице.
Какая боль, какая грусть
Доверены странице.
Легко ли Августу служить,
Мужая год от года,
И песнь не в бронзе будет жить,
А в памяти народа.
И Муза станет ли просить
Венца и одобрений?
Никто не может объяснить
Причину песнопений.
К чему от памятника медь
И камень пьедестала,
Когда душа еще ни петь,
Ни плакать не устала...
Осатанев на склоне дня
От воинских реляций,
Лишь Мельпомене у огня
Читал стихи Гораций.
2.
Набат
«Повесть о настоящей беде...»
А. Пушкин
Покачнись, ведро на коромысле,
Или льдинку зачерпни со дна.
Но горит свеча, роятся мысли
Над страницею Карамзина.
Кто кричит, башкою в ноги тычась?
Почему безмолвствует народ?
И от сотворения шесть тысяч
Ровно триста тридцать третий год.
В поле неподкупным светом солнца
Всю позолотило колею.
Снова у высокого оконца
Пимен пишет летопись свою.
И его полууставный почерк
Так же непреклонен и суров,
Душным запахом смолистых почек
Тянет от Михайловских берез.
А на звоннице лихое действо
Облаков, колоколов, стрижей.
Кто набат получит как наследство
От эпохи многих мятежей?
Дух метаморфоз, столпотворенья
Был понятен без обиняков…
Но бывают странные сближенья:
Нулин, Самозванец, Годунов.
3.
Москва
«Лучшего не дождусь...»
А. Пушкин
Христос воскрес! Еще совсем недавно
Кто мог бы ожидать такой весны?
Дом на Арбате был устроен славно,
Цветов, цветов для молодой жены.
Жизнь продолжается! Вперед, исторья...
Начнем, пожалуй, новую главу.
Московский ветерок летит с подворья,
И сон как будто снится наяву.
Любовь, любовь, ты, как Москва, огромна,
И незлобива сердцем и добра.
Прости, что до сих пор я жил бездомно,
Теперь уже опомниться пора.
Я принимал когда-то ванну со льдом,
Лелеял небывалую мечту...
Дружил я с Байроном и Чайльд Гарольдом,
Теперь Киршу Данилова прочту.
Попробую стихи писать без рифмы,
А, может быть, и прозою займусь.
Амур дородный и косые нимфы
На вывесках, а в доме – Деисус.
С хозяйкой в доме примирюсь смиренно,
Какая грусть, какая радость жить.
Я перед нею преклоню колена,
Чтоб век жестокий и себя забыть.
А в доме шум и гам, и смех и слезы,
И в суете растеряны слова.
А по мостам уже скрипят обозы –
Как рано просыпается Москва!
4.
«Да книг, ради Бога, книг!»
А. Пушкин
Как много книг в сей беспокойный век!
Журнал, стихи и новости – картинки...
А за окном все тот же белый снег
И дым над крышей вьется по старинке.
Читать! читать! и знаки на полях
Из-под руки помчатся, словно птицы.
Читать до трепету свечи в глазах,
Листая незнакомые страницы.
Все новизна, все дышит новизной,
И фолиант, и тонкая тетрадка.
Но, может быть, всему была виной
За окнами каурая лошадка.
Она прошла по краешку села,
Почти невидима за снегопадом,
И что за прелесть тайная была,
Забыв себя, следить за нею взглядом.
Что знаю я? Ах, расскажи, Монтень,
Про давние деянья и сомненья.
Что будет с нами, знает новый день,
Но он таит свое предназначенье.
Засесть за стол на несколько недель,
Быть одному на свете в кои веки!
А на дворе опять метет метель,
Мороз на воле сковывает реки.
Что до того, какой отбросит свет
Зажженный ночью второпях огарок
И что еще перечеркнул поэт,
Чтобы судьба писала без помарок.
Профессор
Какой был замысел у Бога,
Я не узнаю никогда,
Всю жизнь меня вела дорога
Через чужие города.
Вдаль от родимого порога
Я шел неведомо куда.
Добра и зла я видел много,
Казалось, горе – не беда.
Гонимый и спасенный веком,
Я стал ученым человеком,
Входил в училища, как в храм.
А кто в Нагорном Карабахе
В простой пастушеской папахе
Отары водит по горам?
Сумгаит
Среди прочих событий,
Что у всех на виду,
Я убит в Сумгаите
В ненадежном году.
Дождь на каменных плитах,
На цветах полевых,
Чтоб оплакать убитых
И утешить живых.
Завещаю вам братство,
Что дороже всего,
Целой жизни богатство
И ее торжество.
Завещаю вам память
До последнего дня,
Завещаю вам пламя,
Даже дым от огня.
И в молчанье глубоком
Пусть поймут, как завет,
Непогашенных окон
Искупительный свет.
***
С пеньем свечи зажгите
В поминальном ряду,
Кто погиб в Сумгаите,
Тот рассудит беду.
Отрываясь от праха,
Прозревает душа:
Черный сад Карабаха
Светлый город Шуша!
Там, вдали, за горами,
Мой родительский дом;
Отпоют меня в храме
С полукруглым окном.
Посох мой и дорога,
Мир, лежащий во зле!
Справедливость – у Бога,
Вещий сон на земле.
***
Я скажу тебе, брат!
Только ты понимаешь, откуда
Эта радость и грусть,
Молчаливой души торжество.
Возвращенье на круги своя
Есть подобие чуда,
Словно мы вспоминаем
Забытое имя свое.
Значит, просто ошибся
Твой демон,
Исчадье стихии.
Не погаснет очаг,
Или был это кто-то другой.
И сказал летописец:
«Летите, птенцы Византии,
На восток и на север,
За море,
Но с вестью благой...»
Собиратель трав
Монолог-поэма
Интервью
Говорили, что он
Не вернется домой,
Что лавина у Белого Перевала
Крепостную стену
Сровняла с землей,
Перепутала все концы и начала.
Последняя шашка.
Последний запал.
Последний костер
Под зеленою елью.
Но он прилетел в заповедник
И спал
Почти двое суток,
Укрывшись шинелью.
Потом я записывал монолог
От слова до слова
Без исправленья.
А рифмы просвечивали между строк.
Я лишь расставлял
Кое-где ударенья.
Лет тридцать ему
От силы… А ростом
Он невысок –
Не возьмут на парад.
Он жил возле церкви,
За старым погостом,
Случайному гостю
И рад и не рад.
Не спрашивай,
Как при любой погоде
С полигона машины
Взмывают стрелой.
И лишь покаянная
Любовь к природе
Его иногда выдает с головой.
Как было в полку,
Поднимается рано,
В 5 часов
Он уже на ногах.
На тонком ремне
Планшет ветерана.
А сердце?
Сердце его в горах.
– Интервью?
Ну, знаете, это слишком…
Обыкновенная
Лекарственная трава.
Ах, где моя
Записная книжка?
Я растерял
Заготовленные слова.
Такого со мной
Еще не случалось.
Поверьте,
Я ничего не таю.
Что было в горах,
В горах и осталось,
Вот и все мое
Интервью.
А теперь
Расстелем
Свежую скатерть,
Пока еще луна не взошла.
И век наш,
Потерянных слов собиратель,
Причастен к тайнам
Нашего ремесла.
Прогулка в горы
– По этому бесконечному
Серпантину,
Что поднимается вверх
И опускается вниз,
Водитель провел
Видавшую виды машину
И поставил ее отдыхать
На карниз…
Перед такой высотой
Умолкают моторы,
Где вершины исчезают
В снежном дыму.
Вот это и называется
«Прогулка в горы»,
И мы расходимся в разные стороны
По одному.
Облака останавливаются
На небосклоне,
Сердце вздрагивает
От легкого ветерка.
Вся жизнь пред тобою,
Как на ладони,
И лишь гора восхождения
Велика.
– Мы в гарнизоне
Ставили Шекспира,
Такой у нас
Был творческий досуг.
Мне – это рубище,
Тебе – порфира,
И все вокруг
Преображалось вдруг.
В горах безмолвны
Скалы и дороги,
Безмолвны пропасти
И небеса.
А я в пути
Читаю монологи,
Один –
На все живые голоса.
Ни декораций нет,
Ни пестрых платьев.
Но ты скажи,
Переступив порог:
«Я вас любил,
Как сорок тысяч братьев»,
Чтоб этого
Забыть никто не мог!
– Тележная поскрипывает спица,
И лошади ступают тяжело.
Смотри:
В полете неподвижна птица,
Не дрогнет
Распростертое крыло.
А с гор до облака –
Подать рукою.
И небо начинается
В лесах.
Движение,
Достигшее покоя,
И есть полет:
Вот птица в небесах!
Дорогу в гору
Не возьмешь с разгона.
И валуны,
И камушки-гольцы.
И сам возница
Хлебного фургона
Ведет своих лошадок под уздцы.
– Светлый родник
В глубине пещеры,
Черные дыры изранили
Твердь,
А там, где уже прошли
Браконьеры,
Разорваны связи,
Запутана смерть.
Скажи,
Что ты судьбою храним,
Найди себе исповедника.
«Живите
И жить давайте другим»,
Формула заповедника.
Пусть снова птицы
Летят над песками,
Без опаски
Джейраны
Стоят у окна.
Природа изменяется
Вместе с нами:
Сначала – мы,
А потом – она.
На последнем берегу
– Нахожу,
Поднимаясь в гору
И со лба утирая пот,
В каждом камне
Мою опору,
В каждом дереве
Мой оплот.
Родника
Золотая сырость
Или инея
Робкий наст.
Этот камень
Меня не выдаст.
Это дерево
Не предаст.
Если горы таят
Лавину
Над последнею
Крутизной,
Мне помогут
Найти вершину
Камень, дерево,
Край родной.
– Следы на снегу –
Пунктир,
Натянутые постромки.
Я вижу
Подробный мир
Замедленной
Киносъемки.
Завьюженные круги,
Сверху скалы
И снизу.
Медлительные
Шаги
Идущего по карнизу.
Атомных звезд
Каскад
Расцветает
Висячим садом,
А в бездну
Лишь бросишь
Взгляд,
И бездна ответит
Взглядом.
– Девушка с заоблачной
Погранзаставы
Не боялась ни ветра,
Ни высоты.
Поставив коней
У переправы,
Мы собирали
Колючие цветы.
И говорили друг другу
Несмело
Еще никем не сказанные
Слова…
Ах, как в ущелье
Река гремела,
Какой высокой была
Трава.
Прощальный чай
На дощатом балконе.
Оттуда видны горы
В запредельном снегу.
А мне все кажется,
Что наши кони
Нас на последнем ждут
Берегу.
Блокада
– Заповедник охвачен
Кольцом блокады,
Его окружают
Со всех сторон
Гаражи и склады
И автострады,
Дачи, подрядчики
И гудрон…
Природа уводит
Птиц и зверей
Туда,
Где можно жить без опаски, –
На звезды,
Под полог
Златых ветвей,
В мифы,
Предания, сказки.
За ними и травы
Уйдут поневоле,
Последние дети
Безмолвной весны.
А жизнь начиналась
Былинкой в поле
И продолжалась
Чувством вины.
– Какое-то зарево
На горизонте.
От дыма порою
Не видно ни зги,
Архимед кричал:
«Не троньте, не троньте,
Не троньте, не троньте
Мои круги!».
И стал заповедник
С годами похожим
На Архимеда из Сиракуз.
Ему говорят:
«Мы тебя уничтожим,
Как уничтожен
Ахейский союз!»
Закон равновесья
Нарушен на фронте,
Остались считанные
Шаги…
Но Архимед повторяет:
«Не троньте,
Не троньте, не троньте
Мои круги!...»
– Время всегда
Отражалось на птицах,
Как будто им высшая воля
Дана.
И птицы кричат,
Когда на границах
Идет необъявленная
Война.
В чем здесь победа
И в чем поражение?
Лишь трепетный запах
Древесной коры.
Боевики из отрядов
Вторжения
Разводят в заповеднике
Злые костры.
Я видел дымящиеся
Переправы,
Был пулей ранен
В коротком бою.
А во сне мне снится:
Предвечные травы
Я собираю
В Божьем раю.
Post scriptum
– Пусть новую сказку
Услышат дети,
Включи телевизор
На склоне дня.
Опять поднимается
Свежий ветер
И снова в горы
Зовет меня.
Видите,
Снег на вершине белеет.
У подножья холмы
Возлежат, как львы.
Если чей-то малыш
Заболеет,
Я пришлю ему
Волшебной травы.
Я, когда он поправится,
На прощанье
Скажу,
Что сказка дороже всего.
У этого растения
Длинное латинское название,
Оно вам не скажет ничего.
