Советую прочитать и поразмышлять над идеями одной из лучших новых книг о Льве Толстом, появившихся в последние годы. Приводим и наиболее яркое интервью с автором книги - Татьяны Вольтской. После прочтения у нас возникают вопросы - утопичны ли идеи Толстого? Ведь если мир после Толстого стал лучше, то разве Толстой-пророк- проповедник потерпела поражение? И так ли опасно разрушение государства несправедливого, построенного на насилии?
В петербургском издательстве журнала «Звезда» вышла книга о Льве Толстом писателя, публициста Якова Гордина «История великой утопии». Я. Гордин считает, что Толстой потому так яростно защищал общину духоборов, что они были близки к воплощению его утопической модели
— Яков Аркадьевич, мы знаем Толстого, в основном, как романиста. Почему ваша книга называется именно «Великая утопия»?
— А потому, что Лев Николаевич создавал всю жизнь колоссальную утопию, которой он надеялся спасти мир. В кавказский период он непрерывно читал Руссо и Платона, диалог «Политик» — это как раз один из вариантов утопической модели платоновской и вообще, то, что он видел и знал на Кавказе, и явление, которые я определяю как кавказскую утопию, созданную усилиями интеллектуальной части русского дворянства, все это и было потом фундаментом всего, что он делал. Он мыслил себе устройство российской жизни как такую огромную казачью общину. Частной собственности на землю быть не должно. Его вот такие основополагающие идеи носили, конечно, в высшей степени высокоблагородный, но утопический характер. В 60-е годы у него была идея создать такое общество независимых. Он тогда уже для себя понял, что государство - это страшное зло, с другой стороны, насильственных методов свержения государства ему тоже не хотелось, он набросал проект общества независимых людей, которые существуют отдельно от государства. Важно, чтобы никто с государством, с правительством дела не имел — ни службы, ни жалованья, ни наград.
— Это такая обостренная мечта русской интеллигенции.
— Не совсем. Русская интеллигенция была чрезвычайно разная. Борис Николаевич Чичерин был в высшей степени русский интеллигент, при этом он был твердый государственник.
— Я имею в виду огромную массу людей, которые именно не хотели служить. Вот отношение к власти, как к чему-то позорному, неприятному.
— У него были и прямые столкновения с властью, все это очень обострилось после обыска в Ясной Поляне, когда в его отсутствие приехали жандармы, перерыли весь дом, читали его письма и дневники. Потому что поступили доносы идиотские на него, что у него там подпольная типография, что в доме есть какие-то подземные помещения и тайные ходы, и живет у него там бог знает кто, и скрывается. Перед ним даже не извинились. Он написал очень резкое письмо своей тетушке, фрейлине двора Александре Толстой, с тем, конечно, чтобы она довела его до сведения соответствующих людей, потом написал письмо Александру Второму, требуя главного опровержения. Никакого извинения он не получил. А последняя треть жизни это его христианская утопия, это идея непротивления злу насилием, новое христианство. Он же вообще такую каноническую христианскую доктрину отрицал, он отрицал подлинность Евангелий, правомочность отцов церкви и апостолов. Он ведь, как известно, написал свое соединение четырех Евангелий, то есть, он их переписал.
— Где полностью отрицаются чудеса.
— Он в 54-м, по-моему, году записал в дневник, что ему пришла гигантская мысль основать новую религию. Ему было 26 лет. Несколько раз у него попадается мысль о том, что нужно писать историю Христа-материалиста, лишенную мистики, и что если все станут жить по Христу-материалисту, то наступит всеобщее благоденствие. Недаром он так яростно защищал духоборов, которые осуществили в некотором роде на Кавказе именно, и как раз в то время, когда Толстой там был. Это такая страна Духобория, на границе с Турцией, где поселили секту духоборов, которая там замечательно вела хозяйство, богато и свободно жили. Власть уже в 90-е годы стала преследовать духоборов, но они, правда, радикализировались — сожгли оружие, отказывались служить, иметь дело с государством. Толстой выступил в их защиту, и он писал им, что они первые, кто пошел по пути Христа — люди «трудящие, честные». Ведь с 80-х годов он написал огромное количество, условно говоря, своих богословских сочинений. Он, в общем-то, таким образом, выбивал почву из-под ног всей европейской культуры, потому что если христианская доктрина во всей своей полноте не состоятельна, то, как мы понимаем, рушится чрезвычайно много и в искусстве, и в этике. Но он был не то, что великий богоборец, он был великий мироборец. Толстого, в отличие от Гоголя и Достоевского, не устраивало мироустройство вообще, поэтому жизнь была трагична. Постоянная борьба с несовершенством мира изнурительна была, более того, он все время жил с ощущением неудач. В общем, он и кончил жизнь с ощущением неудачи. Ведь для него главное, как это ни странно может прозвучать, были не его художественные произведения, а совсем другое. И вот когда Борис Михайлович Эйхенбаум, автор замечательных книг о Толстом, писал, что литература никогда не решала для Толстого вопроса деятельности, то он был совершенно прав. Поздняя литература Толстого, которую он ценил больше, чем свою раннюю литературу, это все равно такая еще и борьба с литературой. Ну, кроме «Хаджи Мурата».
— Вот эта утопия, она что-то дала? Она бесследно растворилась, как круги на воде, или выпала в какую-то соль в российской культуре?
— Конечно, не прошла бесследно. Вот я говорю, что Толстой жил с ощущением неудачи. И действительно, как пророк, он, конечно, потерпел неудачу. Потому что переделать мир ему не удалось, та утопическая модель, которую он предлагал, была, в общем, чрезвычайно опасна, потому что она базировалась на разрушении государства вообще. В культуре осталось не это, естественно. В духовном пространстве России, не только России, осталось это высочайше напряжение толстовское, стремление выполнить свой долг, как человек его понимал, во что бы то ни стало, жертвуя всем. Такой новый Прометей.
Яков Гордин склоняется к тому, что мир после Толстого изменился, стал несколько лучше, чем до Толстого, а я задаю себе вопрос: не написал ли и сам Гордин еще одну прекрасную утопию, так сказать, в тени толстовской?
Татьяна Вольтская (Санкт-Петербург) 14.01.09 Свобода-новости
ЯКОВ ГОРДИН. Книга о Толстом. ПРОЛОГ
Гигантский мир Льва Толстого не поддается схематизации. Всякая попытка втиснуть этот мир в жесткую систему обречена на неудачу. Но бояться этого не следует. Ведь и сам Толстой жил и умер с постоянным чувством неудачи, поскольку он всю жизнь посвятил отчаянным и гениальным попыткам обуздать кипящий хаос ненависти и людского взаимонеприятия, который по его ощущению наполнял мир. Между его глубинным ощущением жизни и рациональным представлением о том, как должен жить человек, существовал мучительный разрыв. Он не мог разлюбить свою литературу и в то же время презирал ее. Он называл «Войну и мир» «многословной дребеденью».
Он признавался, что ему тошно работать над «Анной Карениной». Он искал новый стиль - вне литературы - и не был уверен, что нашел его. Педагогика не удалась. Семейная жизнь не удалась и закончилась катастрофой, погубившей его физически. Обратить в свою веру, убедить в истинности своей религиозной доктрины критическую массу людей не удалось. Он это знал. Его бегство из дому было чем-то неизмеримо большим, чем стремлением вырваться из того пошлого бытового ада, который создала Софья Андреевна. Его титаническая борьба с государством и, более того, - с мироустройством не принесла умиротворения людям. Его яростная проповедь добра и неприятия насилия оказалась заглушённой войной, революцией, очередным наступлением насилия, невиданного еще в истории.
Честные исследователи Толстого анализируют его великие художественные удачи, которые для него были второстепенными и частными, а переходя к сути жизненной задачи, которую он пытался решить, исследуют именно череду великих неудач.
Он был последним в ряду гениальных провидцев-неудачников, пытавшихся спасать Россию, - Пушкин, Гоголь, Достоевский. Толстой расширил масштаб своих планов до масштабов человечества, и это сделало его неудачу особенно наглядной.
Но вулканический сплав его прозы, его трактатов, его проповедничества, его личности, его жизненного стиля предлагает по-прежнему смятенному миру пример такого духовного напряжения, такого страстного стремления доказать свою правоту, такого неистового ощущения своего долга перед этим заблудшим миром, такой непримиримости к человеческому несовершенству, что отступает все и остается уверенность - если человечеству суждено найти путь к гармонии, то только через испытание такой неудачей и таким страданием.
Если Пушкин во всех своих ипостасях был, как он сам себя называл, «поэтом действительности», то Толстой-мыслитель с кавказских времен стал певцом утопии.
Ему дано было увидеть окружающую реальность с такой пронзительной резкостью, что она перестала казаться ему истинной реальностью. На Кавказе он читал Платона. Для Платона кроме бренного несовершенного мира где-то в вышине существовал мир идей, идеальная модель мира, истинная реальность.
И Толстой готов был пожертвовать чем угодно для того, чтобы сделать мир единым, чтобы заставить мир идей, низринувшись с небес, одушевить низший мир несовершенных вещей и заблудших народов.
Он хотел, он заставлял себя верить в возможность всеобщего просветления. Недаром он говорил о необходимости для творчества «энергии заблуждения».
Борьба Толстого с мироустройством напоминает античный миф о восстании титанов против богов. Титаны проиграли, но среди них был Прометей. Тот самый, что оказался прикованным к одной из гор Кавказа.
Героем в глазах человечества остался побежденный Прометей, а не победитель Зевс.
Мир до Прометея и мир после Прометея - разные миры.
В 1887 году Лев Николаевич писал юному Ромену Роллану в ответ на просьбу научить жить: «Не тот пророк, который получил воспитание пророка, а тот, кто имеет внутреннее убеждение в том. что он есть пророк, должен им быть и не может не быть им».
Он писал о себе. Он был прикован к своей миссии пророка, как Прометей к Кавказу. И принимал все страшные издержки судьбы.
Пророки не бывают победителями в простом банальном смысле. У них другое предназначение. Они возвещают людям об их несовершенстве и о неизбежной каре за отказ осознать это несовершенство.
Вряд ли кто-либо в европейской культуре послебиблейских времен явил такой пример непримиримости к несовершенству мира и человека, как Толстой.
И мир до Толстого и мир после Толстого - разные миры.
И в этом изменившемся мире людям, которые в большинстве своем органически не могли внять толстовской проповеди, быть может, в конце концов станет яснее, за что обрушились на них после смерти яснополянского пророка ужасающие кары - две мировые войны, нацизм, сталинизм, террор во всех его чудовищных видах...
«Счастье в том, чтобы жить для других...» - сказал он в молодости.
Для Толстого «другие» означало - все люди на Земле.
Небольшую работу о Толстом я написал и опубликовал тридцать лет назад, в 1978 году. Это был соответственно год стопятидесятилетия со дня рождения героя. Она называлась «Мир погибнет, если я остановлюсь. Хроника мысли».
Кавказский сюжет занимал там сравнительно скромное место, поскольку истинную роль Кавказа в судьбе Толстого я понял значительно позднее, пытаясь определить место Кавказа и Кавказской войны в судьбе России и русском общественном сознании. Но многие из соображений, на которых построена данная книга, там уже присутствуют.
Я сознаю, что ни одна из фундаментальных проблем, встающих перед исследователями духовного подвига Толстого, не решена в книге с достаточной полнотой. Это, скорее, абрис того историко- биографического пространства, в котором осуществлялась трагедия противоборства Толстого и мироустройства1.
Трагедия Толстого была зеркалом - нет, не русской революции! - но сущностной трагедии самой России, трагедии, которую он отчаянно пытался предотвратить, противопоставляя смертельно опасной низкой реальности высокую, но, быть может, не менее опасную . утопию.
