Толстого можно перечитывать и переписывать без конца, разумеется. Семья. Религия. Государство. Общество. Что теперь на очереди? Правильно – рыночная экономика.
Наташа Ростова «не удостаивала быть умной». Толстой не удостаивает быть легким.
Литература, вообще искусство знают сегодня три состояния: механическое развлекалово на уровне компьютерных стрелялок, бесконечный стеб, истину (или не истину) с ухмылкой говорить или натужный (часто слезливый) пафос. И комбинацию всех трех. Толстой находится в другом пространстве. Наверное, нет другого писателя в мире, настолько далекого от этой системы координат.
«Все жанры хороши, кроме скучного». Толстой не скучен – он ТРУДЕН. Он говорит с читателем так, как сегодня говорить неприлично – проповедует. И ВСЕРЬЕЗ.
Толстой был настоящий «беспредельщик» – ломал все правила. Он старался, презирая приличия (в кавычках и без), все разворачивать, со всего сдирать листья и вытаскивать голую кочерыжку. «Во всем стремимся мы дойти до самой сути» – это про него. Дойти – любой ценой, не считаясь с последствиями. Толстой как ребенок задавал вопросы о том, о чем давно не спрашивают взрослые – знают, что ответа нет («что есть вера? что есть власть? почему один человек подчиняется другому?» и т.д.) и просто подчиняются существующему порядку вещей. А Толстой как Лобачевский – ставил под сомнение базовые аксиомы, только не математические, а социальные. А как только аксиома начинает обсуждаться, ставится под вопрос, так тут же от нее остаются рожки да ножки. Священная, принятая «по умолчанию» на веру аксиома оказывается для Толстого пшиком. А затем и для его читателей...
Зачем «срывать покровы»?
Дело в том, что Толстого физически тошнило от лжи – семейной, государственной, религиозной ... А нюх на ложь у него был как у гончей. Больше того, у него развилась постепенно фобия лжи. Он видел ее повсюду, прежде всего в себе. И не выдавливал рабскую ложь по капле, как советовал доктор Чехов, не колол ее шпагой остроумия на французски-мушкетерский манер – нет, гвоздил ее с плеча своей правдой-дубиной и сам, не щадя живота своего, бился с размаху об эту правду.
Не в старости, а в молодости он «впал как в ересь в неслыханную простоту». Как и Руссо, которому он поклонялся всю жизнь, Толстой считал все, что идет от цивилизации, в принципе ложью, злом. Правду он, как и Руссо, видел в «естественно-первобытном человеке». Только в отличие от Руссо он жил среди этих людей – русских крестьян. Он мерил крестьян меркой природы (последняя правда!), с которой они слиты, а окружающий «социальный мир» – крестьянской меркой. При всех измерениях стрелка скакала в красной зоне – ложь, ложь, ложь!
И об этом Толстой раз за разом громко, на всю Россию, на весь мир говорил: «Царь – голый!». Это относилось, разумеется, не только к Императору, но к нему тоже, в полном объеме. А поскольку главные удары доставались вполне конкретному строю и государству, то хотел того Толстой или нет (вполне возможно, был совсем не против!), он оказывался не просто «зеркалом», а МОТОРОМ русской Революции (как Руссо был мотором революции Французской). Крестьяне не читали Толстого, но их дети, выучившиеся в начальных училищах или гимназиях, читали. Читали часто некритически, как «Евангелие от Толстого». Читали-прозревали и основание треугольника – «народность» – вздыбливалось против «православия-самодержавия». А «стремление дойти до самой сути» в мозгах его читателей оборачивалось еще жестче: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...»
Что будет «затем», Толстой не знал.
Ложь семейную Толстой топтал в «Крейцеровой сонате». Его семейная жизнь стала ложью – он разлюбил жену, а как жить не любя? Он ответа на этот вопрос не знал и искать не хотел. Разойтись окончательно с семьей так и не смог, но институт семьи громил – бортовыми залпами.
Ложь религиозная... Толстой наизусть знал Евангелие, специально изучил иврит, чтобы в подлиннике прочесть Библию. И читал прямо – как написано. Никакие отговорки «это нельзя понимать буквально, это метафоры, подлинным толкователем может быть только Церковь» его не устраивали. Именно здесь он видел злую ложь – ложь Церкви. А найдя ложь, гнал менял из Храма – Храма, между прочим, вовсе не Толстым построенного.
Толстой публично, страстно, полностью отрицал действия Русской православной церкви.
Вот что он пишет о РПЦ : «Противоречие, заключавшееся в занимаемой им должности (глава РПЦ – обер-прокурор Синода, патриарха до 1917 года не было – Л.Р.), состояло в том, что назначение должности состояло в поддерживании и защите внешними средствами, не исключая и насилия, той Церкви, которая по своему же определению установлена самим Богом и не может быть поколеблена ни вратами Ада, ни какими бы то ни было человеческими усилиями». Как бы Толстой посмотрел сегодня на вооруженную охрану Папы, патриарха и т.д.?
«Он (глава РПЦ) относился к поддерживаемой им религии так, как относится куровод к падали, которою он кормит своих кур: падаль очень неприятна, но куры любят и едят ее, и потому их надо кормить падалью.
Разумеется, все эти Иверские, Казанские и Смоленские – очень грубое идолопоклонство, но народ любит это и верит в это, и поэтому надо поддерживать эти суеверия».
Толстой САМООТЛУЧИЛСЯ от РПЦ – или отлучил РПЦ от себя.
Разумеется, РПЦ и не подумала «подставлять левую щеку», а формально УЗАКОНИЛА самоотлучение Толстого и этим еще расширила пропасть между собой и русской интеллигенцией. Все считали, что в этом споре правда на стороне Толстого – он праведник, пророк, мученик веры, а РПЦ – «совет нечестивых».
Одним из главных своих врагов Толстой считал Государство. Граф разрушал его не менее яростно, чем князь Кропоткин. Были отдельные цари, ему ЛИЧНО ненавистные (Николай I, Петр I), но главным образом ненавидел он само Государство Российское. Государство ЛЖИ.
Вот его приговор Российской Империи.
«Интересы народа, – повторил он слова Топорова (высший сановник – Л.Р.). – Твои интересы, только твои», – думал он, выходя от Топорова.
Толстой раз за разом громко, на всю Россию, на весь мир говорил: «Царь – голый!». Это относилось, разумеется, не только к Императору, но к нему тоже, в полном объеме (фото: wikipedia.org)
...Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа.
...все те слова о справедливости, добре, законе, вере, Боге и т.п. (которые произносят от имени Государства – Л.Р.) были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость».
Толстому грозным железным эхом отвечал его младший современник, другой русский гений Ленин: «Государство есть только орудие КЛАССОВОГО ГОСПОДСТВА», «люди будут глупенькой жертвой обмана и самообмана в политике, пока не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать ИНТЕРЕСЫ тех или иных КЛАССОВ».
Но Большевик не был «вооруженным толстовцем»: у них были разные цели.
Толстой взглянул на государство, это «самое холодное из чудовищ» (Гоббс), и с гневом отшатнулся. Цель графа была прорваться сквозь государство к последней, грубой Правде.
Ленин и не подумал отшатываться – он решил ИСПОЛЬЗОВАТЬ энергию гнева и отвращения к этому государству лжи и насилия, накопившуюся в русском обществе. Цель присяжного поверенного была – прорваться к последней, грубой Власти. Сломать старую машину и самому занять свято место! Вместо прежней создана новая, куда более злая и мощная машина. Вывести госмашину на новый виток спирали насилия, подавления и лжи.
Ненавидя правящую бюрократию, Толстой глубоко презирал и ее оппонентов – либералов. И тут – ложь, лицемерие, пустота...
Вот как он оценивал высшее достижение русского гражданского общества – создание элементов самоуправления, земских учреждений.
«Наши учреждения и все это похоже на березки, которые мы натыкали, как в Троицын день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в Европе, и не могу я от души поливать и верить в эти березки».
Но если власть = корыстное насилие, прикрытое ложью, а ее либеральные оппоненты – бездарные и пустые имитаторы, то что же остается?..
И опять Генеральный Конструктор русской Революции «мысленно поаплодировал» бы Толстому. И СДЕЛАЛ: вырубил к чертовой матери эти социальные березки (заодно и тех, кто их сажал и поливал – «либеральных балалайкиных»)... И поставил вместо хилых и «лицемерных» березок честный, могучий и гордый Забор – до неба.
Все эти толстовские темы вполне сегодняшние. Крестьян с их правдой давно в помине нет, но ощущение, что все кругом – ложь, вполне живо.
Ну, насчет классовой сути СОВРЕМЕННОГО государства мало кто строит иллюзии. Просто с привычным для нас цинизмом мы не удивляемся, а принимаем это как единственно возможное в мире – «иначе не бывает».
Но мы и посейчас как слепые котята крутимся в тех же четырех березках – нужно ли по мере сил помогать строить это рахитичное, неудачно копирующее западные образцы «гражданское общество», с его шоу-выборами и картонными «партиями», или же забыть о нем, как об «унылом говне» (модное ныне выражение гламурных девушек-собчачек), и жить своей отдельной жизнью, забив и на это жестокое и воровское государство, и на эти «общественные потуги»?..
Семья. Религия. Государство. Общество. Что теперь на очереди? Правильно – рыночная экономика.
Вот классический спор Левина и Стивы Облонского насчет олигархов. Тогда это были железнодорожные подрядчики.
Стива: «Я просто не считаю его (железнодорожного олигарха – Л.Р.) нисколько не более бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом, умом.
– Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть концессию и перепродать?
– Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.
– Но труд не такой, как труд мужика или ученого. ...Всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно.
– Да кто ж определит соответствие?
– Приобретение нечестным путем, хитростью, – сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным...»
Участники бесконечных гневных ток-шоу на темы «воровской приватизации» и «ограбления народа» точно так же не умеют определить эту расстрельную черту.
Стива отстаивает РЫНОЧНУЮ теорию стоимости: труд стоит столько, за сколько его можно продать. А самый дорогой труд – ОРГАНИЗАЦИОННЫЙ. Без него бесполезен труд «мужика или ученого» – их кубики не сложатся в пазл! Складывает организатор. И уж себя при этом не обижает!
Левин отстаивает ТРУДОВУЮ теорию стоимости. Но признавая потный труд крестьянина и ученого, отказывается – как и положено крестьянину – признавать за труд рыночные спекуляции. Хотя согласен, что без них, треклятых, ничего не будет – ни дорог, ни нефтепроводов ...
Толстой-Левин видит тут ЛОЖЬ (как видим ее и мы) – а ухватить за хвост не может!
Ложью является и сама ИДЕЯ СОБСТВЕННОСТИ. «Есть люди, которые землю называют своею, а никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые других людей называют своими («мои избиратели» – Л.Р.), а никогда не видали этих людей; и все отношение их к этим людям состоит в том, что они делают им зло. Есть люди, которые женщин называют своими, а женщины эти живут с другими мужчинами. И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей СВОИМИ».
Толстого можно перечитывать и переписывать без конца, разумеется.
И, по-моему, это стоит делать чаще, чем к 100-летним юбилеям со дня смерти.
