Октябрь

1 октября
1 Окт. Все та же вялость. От Черткова письма Лентовской и его статья, и еще что-то. Читал это. Интересна его работа о душе и хороша. Писем мало и неинтересные. Немного пописал о социализме для чехов. Софья Андреевна говорила о том, чтобы видеться с Чертковым. Я говорил, что нечего говорить, надо просто перестать дурить, а быть, как всегда. Ездил верхом с Булгаковым. С Гольденвейзером вечер. А еще читал Мопассана. «Семья» прелесть. Пусть Саша запишет о материи и благе.
1) Хотел попросить Сашу записать и забыл.

2 октября
2 Ок. Встал больной. Походил. Северный, неприятный ветер. Ничего не записал, но ночью очень хорошо, ясно думал о том, как могло бы быть хорошо художественное изображение всей пошлости жизни богатых и чиновничьих классов и крестьянских рабочих, и среди тех и других, хоть по одному духовно живому человеку. Можно бы женщину и мужчину. О, как хорошо могло бы быть. И как это влечет меня к себе. Какая могла бы быть великая вещь. И вот именно задумываю без всякой мысли о последствиях, какие и должны быть в каждом настоящем деле, а также и в настоящем художественном. О, как могло бы быть хорошо. Вчера чтение рассказа Мопассана навело меня на желание изобразить пошлость жизни, как я ее знаю, а ночью пришла в голову мысль поместить среди этой пошлости живого духовно человека. О, как хорошо! Может быть, и будет. Написал два письмеца к Яковлевой и Преображенской. Вдруг захотелось спать после завтрака. И поспал час. Потом беседовал с Павлом Ивановичем и Гольденвейзером, хорошо. Теперь пора обедать. Была Саша. Она приуныла. Напрасно. Все к лучшему. Только сам не гадь. Стараюсь жить только для души и чувствую, как я далек от этого. Софья Андреевна плоха здоровьем. Приезжает Сережа и ночью Таня.
Записать:
1) Бог дышит нашими жизнями и всей жизнью мира. Он и я одно и то же. Как только понял это, так и стал Богом.
2) Материалистическое объяснение жизни есть совершенно так же последствие невежества, как и придумывание машин с вечным движением (получаю от крестьян письма с такими проектами. Perpetuum mobile* последствие невежества в механике, материалистическое объяснение жизни последствие невежества в мудрости. «Только знай подмазывай – можно и дегтем, можно и маслом, и будет ходить».
3) Бог дышит нами и блажен. Главное свойство Его есть благо. Он понимаем нами, как благо. Мы ищем блага – вся жизнь наша в этом искании, и потому, хотим ли мы этого или не хотим, вся жизнь наша – в искании Бога.
Если мы ищем блага себе, своему телесному «я», мы не находим его; вместо блага находим горе, зло, но наши ошибки своими последствиями самыми разнообразными ведут к благу других людей следующих поколений. Так что жизнь всех людей есть всегда искание блага и всегда достижение его, – но только при ложной жизни – блага для других людей, для всех, кроме себя, при правильной жизни достигнете блага и для себя. Если ищем Бога, находим благо. Если ищем истинного блага, находим Бога. Любовь есть только стремление к благу. Главная же основа всего – благо. И потому вернее сказать, что Бог есть благо, чем то, что Бог есть любовь.

3 октября
3 Окт. Вчера не дописал вечера. Хорошо говорил с Сережей и Бирюковым о болезни Сони. Потом прекрасно играл Гольденвейзер, и с ним хорошо поговорили. Тани не дождался, поздно заснул. – Сегодня ночью, странное дело, упорно видел скверные сны. Проснулся рано, погулял по хорошей погоде, приехала Саша. С ней хорошо. Писать не хочется.
Записать:
1) Я себе много раз говорил, что при встрече, при общении со всяким человеком надо вспоминать то, что перед тобой стоит проявление высшего духовного начала и соответственно этого воспоминания обойтись с ним. Вспомнить? значит сознать себя, т. е. вызвать в себе Бога. А если вызвал, и уже не ты будешь обходиться с этим человеком, а Бог в тебе, то все будет хорошо.
2) Музыка, как и всякое искусство, но особенно музыка, вызывает желание того, чтобы все, как можно больше людей, участвовали в испытываемом наслаждении. Ничто сильнее этого не показывает истинного значения искусства: переносишься в других, хочется чувствовать через них.
3) Венера Милосская, красота женского тела. Все вздор – похоть, облеченная в форму так называемого искусства. (Нехорошо.)
4) Забыл что.

5 октября
5 Окт. Два дня с 3-го был тяжело болен. Обморок и слабость. Началось это 3-го дня и 3-го октября. После дообеденного сна. Хорошее последствие этого было примирение Софьи Андреевны с Сашей и Варварой Михайловной. Но Чертков еще все так же далек от меня. Мне особенно жалко его и Галю, которым это очень больно. Было мало писем, на которые отвечал. Вчера же целый день лежал не вставая.

6 октября
6 Окт. Встал бодрее, не очень слаб, гулял. Кое-что записал. Саша перепишет. Сейчас записать:
1) Гуляя, особенно ясно, живо чувствовал жизнь телят, овец, кротов, деревьев, – каждое, кое-как укоренившееся, делает свое дело – выпустило за лето побег; семечко – елки, желудь превратились в дерево, в дубок, и растут, и будут столетними, и от них новые, и также овцы, кроты, люди. И происходило это бесконечное количество лет, и будет происходить такое же бесконечное время, и происходить и в Африке, и в Индии, и в Австралии, и на каждом кусочке земного шара. А и шаров-то таких тысячи, миллионы. И вот когда ясно поймешь это, как смешны разговоры о величии чего-нибудь человеческого или даже самого человека. Из тех существ, которых мы знаем, да – человек выше других, но как вниз от человека – бесконечно низших существ, которых мы отчасти знаем, так и вверх должна быть бесконечность высших существ, которых мы не знаем, потому что не можем знать. И тут-то при таком положении человека говорить о каком-нибудь величии в нем – смешно. Одно, что можно желать от себя, как от человека, это только то, чтобы не делать глупостей. Да, только это.
1)* а Бог дышит нами и блажен. Мы ищем блага, т. е. хотим ли этого, или не хотим, ищем Бога.
Если мы ищем блага себе (телесное – личность), мы не находим его, но невольно примером, последствиями служим благу других людей (борьба, технические усовершенствования, научные, религиозные заблуждения). Если же мы сознаем себя Богом, ища блага всех (любовь), то находим благо свое. Если ищем Бога – находим благо, если ищем истинное благо – находим Бога. Да, любовь есть последствие блага. Первое не любовь, а благо.
Вернее сказать, что Бог это благо, чем то, что Бог есть любовь.
2) Человек сознает свою жизнь, как нечто такое, что всегда есть и всегда было и даже не всегда, потому что «всегда указывает на время», а что есть и есть, и одно только и есть. Тело мое дано из утробы матери, но я совсем другой я есмь.
3) Самый обыкновенный упрек людям, высказывающим свои убеждения, что они живут несогласно с ними и что поэтому убеждения их неискренни. А если подумать серьезно, то поймешь совершенно обратное. Разве умный человек, высказывающий убеждения, с которыми жизнь его не согласуется, может не видеть этого несогласия? Если же он все-таки высказывает убеждения, несогласные с его жизнью, то это показывает только то, что он так искренен, что не может не высказать то, что обличает его слабость и не делает того, что делает большинство – не подгоняет свои убеждения под свою слабость.

7 октября
7 Окт. 1910 года, Ясная Поляна.
1) Религия есть такое установление своего отношения к миру, из которого вытекает руководство всех поступков. Обыкновенно люди устанавливают свое отношение к началу всего – Богу, и этому Богу приписывают свои свойства: наказания, награды, желание быть почитаемым, любовь, которая, в сущности, свойство только человеческое, не говорю уже о нелепых легендах, в которых Бога описывают, как человека. Забывают то, что мы можем признать, скорее не можем не признать, начало всего, но составить себе какое-нибудь понятие об этом начале, никак не можем. Мы же придумываем своего человеческого Бога и запанибрата обращаемся с ним, приписывая ему наши свойства. Это панибратство, это умаление Бога более всего извращает религиозное понимание людей и большей частью лишает людей, какой бы то ни было религии – руководства поступков. Для установления такой религии лучше всего оставить Бога высоко, не приписывать ему не только творения рая, ада, гнева, желания искупить грехи и т. п. глупости, но не приписывать ему воли, желаний, любви даже. Оставить Бога в покое, понимая Его, как нечто совершенно недоступное нам, а строить свою религию, отношение к миру на основании тех свойств разума и любви, которыми мы владеем. Религия эта будет та же религия правды и любви, как и все религии в их истинном смысле от браминов до Христа, но будет точнее, яснее, обязательнее.
2) Какое страшное кощунство для всякого человека, понимающего Бога, как можно и должно – признавание одного еврея Иисуса – Богом!
6-го ничего не хотелось и не мог работать и не работал. Письма мало интересные. На душе мрачно. Все-таки поехал верхом. Вечером много народа: Страхов с дочерью, Булыгин, Буланже. Мне тяжело и скучно говорить.
7 окт. Мало спал. Та же слабость. Гулял и записал о панибратстве с Богом. Саша списала. Ничего не делал, кроме писем – и то мало. Таня ездила к Черткову. Он хочет приехать в 8, т. е. сейчас. Буду помнить, что надо помнить, что я живу для себя, перед Богом. Да, горе в том, что когда один – помню, а сойдусь – забываю. Читал Шопенгауэра. Надо сказать Черткову. Вот и все до 8 часов.
Был Чертков. Очень прост и ясен. Много говорили обо всем, кроме наших затрудненных отношений. Оно и лучше. Он уехал в 10-м часу. Соня опять впала в истерический припадок, было тяжело.

8 октября
8 Окт. Встал рано, пошел навстречу лошадям, отвозившим милую Таничку. Простился с ней. Саша с Варварой Михайловной тоже провожали, вернулся домой. Поправил о социализме. Пустая статья. Потом читал Николаева. Сначала очень понравилось, но потом, особенно конспект 1-й части, менее. Есть недостатки, неточности, натяжки. Пришла Соня, я ей высказал все, что хотел, но не мог быть спокоен. Очень разволновался. Потом ездил с Душаном, спал, обедал. Вечером читал опять Николаева, конспект 1-й части, который мне не понравился. Теперь 11-й час, ложусь.
9 Окт. Е. б. ж.

9 октября
Здоровье лучше. Ходил и хорошо поутру думал, а именно:
1) Тело? Зачем тело? Зачем пространство, время, причинность? Но ведь вопрос: зачем? есть вопрос причинности. И тайна, зачем тело, остается тайной.
2) Спрашивать надо: не зачем я живу, а что мне делать.
Дальше не буду выписывать. Ничего не писал, кроме пустого письма. На душе хорошо, значительно, религиозно и оттого хорошо. Читал Николаева – хуже. Ездил с Душаном. Написал Гале письмецо. Вечер тихо, спокойно, читал «О Социализме» и тюрьмах в «Русском Богатстве». Ложусь спать.

10 октября
10 Окт. Встал поздно, в 9. Дурной признак, но провел день хорошо. Начинаю привыкать к работе над собой, к вызыванию своего высшего судьи и к прислушиванию к его решению о самых, кажущихся мелких, вопросах жизни. – Только успел прочитать письма и «Круг Чтения» и «На Каждый День». Потом поправил корректуры 3-ех книжечек для «Души». Они мне нравятся. Ходил до обеда. Соня Илюшина с дочерью. Буланже и потом Наживин. Хорошо беседовали. Он мне близок. Ложусь спать. Записать:
1) Дело наше здесь только в том, чтобы держать себя, как орудие, которым делается хозяином непостижимое мне дело – держать себя в наилучшем порядке, – чтобы, если я соха, чтобы сошники были остры, чтобы, если я светильник, чтоб ничего не мешало ему гореть. То же, что делается нашими жизнями, нам не дано знать, да и не нужно.
2) Понятие Бога в самой, даже грубой форме – разумеется, далеко не отвечающее разумному представлению о нем, все-таки очень полезно для жизни уже тем, что представление о нем, хотя бы самое грубое, переносить сознание в область, с которой видно назначение человека, и потому ясны все отступления от него: ошибки, грехи.
3) Когда революционеры достигают власти, они неизбежно должны поступать так же, как поступают все властвующие, т. е. совершать насилие, т. е. делать то, без чего нет и не может быть власти.
Jose Ingergnieros.

11 октября
11 Окт. Летят дни без дела. Поздно встал. Гулял. Дома Софья Андреевна опять взволнована воображаемыми моими тайными свиданиями с Чертковым. Очень жаль ее, она больна. Ничего не делал, кроме писем и пересмотра предисловия.
Ездил с Душаном очень хорошо. После обеда беседовал с Наживиным. Записать:
1) Любовь к детям, супругам, братьям – это образчик той любви, какая должна и может быть ко всем.
2) Надо быть, как лампа, закрытым от внешних влияний – ветра, насекомых и при этом чистым, прозрачным и жарко горящим.
Все чаще и чаще при общении с людьми воспоминаю, кто я настоящий и чего от себя требую, только перед Богом, а не перед людьми.

12 октября
12 Окт. Встал поздно. Тяжелый разговор с Софьей Андреевной. Я больше молчал. Занимался поправкой «О Социализме». Ездил с Булгаковым навстречу Саше. После обеда читал Достоевского. Хороши описания, хотя какие-то шуточки, многословные и мало смешные, мешают. Разговоры же невозможны, совершенно неестественны. Вечером опять тяжелые речи Софьи Андреевны. Я молчал. Ложусь.

13 октября
13 Окт. Все не бодр умственно, но духовно жив. Опять поправлял «О социализме». Все это очень ничтожно. Но начато. Буду сдержаннее, экономнее в работе. А то времени немного впереди, а тратишь по пустякам. Может быть, и напишешь что-нибудь пригодное.
Софья Андреевна очень взволнована и страдает. Казалось бы, как просто то, что предстоит ей: доживать старческие годы в согласии и любви с мужем, не вмешиваясь в его дела и жизнь. Но нет, ей хочется – Бог знает чего хочется – хочется мучить себя. Разумеется, болезнь, и нельзя не жалеть.

14 октября
14 Окт. Все то же. Но нынче телесно очень слаб. На столе письмо от Софьи Андреевны с обвинениями и приглашением, от чего отказаться? Когда она пришла, я попросил оставить меня в покое. Она ушла. У меня было стеснение в груди и пульс 90 с лишком. Опять поправлял «О социализме». – Пустое занятие. Перед отъездом пошел к Софье Андреевне и сказал ей, что советую ей оставить меня в покое, не вмешиваясь в мои дела. Тяжело. Ездил верхом. Дома Г-жа Лодыженская. Я совсем забыл ее.
Спал. Приехал Иван Иванович. Хорошо говорил с ним и Беленьким. Читал свои старинные письма. Поучительно. Как осуждать молодежь и как не радоваться на то, что доживешь до старости.

15 октября
15 Окт. Встал рано, думал о пространстве и веществе, запишу после. Гулял. Письма и книжечка – половая похоть. Не нравится. Приехали Стахович, Долгоруков с господином и Горбунов, и Сережа. Софья Андреевна спокойнее. Ездил с Душаном. Хотел ехать к Чертковым, но раздумал. Вечером разговоры, не очень скучные. Ложусь спать.

16 октября
16 Окт. Не совсем здоров, вял. Ходил, ничего не думалось. Письма, поправлял «О Социализме», но скоро почувствовал слабость и оставил. Сказал за завтраком, что поеду к Чертковым. Началась бурная сцена, убежала из дома, бегала в Телятинки. Я поехал верхом, послал Душана сказать, что не поеду к Чертковым, но он не нашел ее. Я вернулся, ее все не было. Наконец, нашли в 7-м часу. Она пришла и неподвижно сидела одетая, ничего не ела. И сейчас вечером объяснялась не хорошо. Совсем ночью трогательно прощалась, признавала, что мучает меня, и обещала не мучить. Что-то будет?

17 октября
17 Окт. Встал в 8, ходил по Чепыжу. Очень слаб. Хорошо думал о смерти и написал об этом Черткову. Софья Андреевна пришла и все так же мягко, добро обходилась со мной. Но очень возбуждена и много говорит. Ничего не делал, кроме писем. Не могу работать, писать, но, слава Богу, могу работать над собой. Все подвигаюсь. Читал Шри Шанкара. Не то. Читал Сашин дневник. Хорошо, просто, правдиво. Был Перпер и Без. из Ташкента. Я говорил с Перпером дурно, напрасно горячился. Ложусь спать – слаб. Близкой смерти не противлюсь.

18 октября
18 Окт. Все слаб. Да и дурная погода. Слава Богу, без желания чувствую хорошую готовность смерти. Мало гулял. Тяжелое впечатление просителей двух – не умею обойтись с ними. Грубого ничего не делаю, но чувствую, что виноват и тяжело. И поделом. Ходил по саду. Мало думал. Спал и встал очень слабый. Читал Достоевского и удивлялся на его неряшливость, искусственность, выдуманность и читал Николаева «Понятие о Боге». Очень, очень хороши первые 3 главы 1-й части. Сейчас готовлюсь к постели. Не обедал и очень хорошо.

19 октября
19 Окт. Ночью пришла Софья Андреевна: «Опять против меня заговор». – «Что такое, какой заговор?» – «Дневник отдан Черткову. Его нет». –«Он у Саши». Очень было тяжело, долго не мог заснуть, потому что не мог подавить недоброе чувство. Болит печень. Приехала Молоствова. Ходил по елочкам, насилу двигаюсь. Записать:
1) Представление мира вещественного во времени и пространстве не имеет в себе ничего действительно существующего (реального), а есть только наше представление. Это так, потому что представление это само по себе внутренне противоречиво. Вещество не может быть понимаемо иначе, как в ограниченных пределах пространства, а между тем пространство бесконечно, т. е. без пределов. Всякая вещь, чтобы быть вещью, должна быть чем-нибудь ограничена, ограничена другой вещью: Земля воздухом, частицы воздуха газами, газ тончайшими газами. А те?..
Точно то же и со временем. Время определяет продолжительность явлений, а между тем время само по себе бесконечно, и потому всякая принадлежность по отношению к бесконечности не имеет никакого значения. Жизнь микроорганизма менее продолжительна, чем жизнь человека, а жизнь человека – чем жизнь планеты, а жизнь планеты? Так что все меры продолжительности имеют только относительное значение, сами же по себе суть только х/∞*, и потому все равны между собой, какой бы ни был Х.
2) Жить перед Богом, не значит жить перед каким-то Богом на небе, а значит, вызвать в себе Бога и жить перед Ним.
3) Солдатство вызывает потребность патриотизма, оправдывающего подлости солдатства. Патриотизм вызывает потребность солдатства, поддерживающего патриотизм.
4) Можно сознавать Бога в себе самом. Когда сознаешь Его в себе самом, то сознаешь Его и в других существах. Когда сознаешь Его в себе и в других существах, то сознаешь Его и в Нем самом.
– Опять ничего не делал, кроме писем. Здоровье худо. Близка перемена. Хорошо бы прожить последок получше. Софья Андреевна говорила, что жалеет вчерашнее. Я кое-что высказал, особенно про то, что, если есть ненависть хоть к одному человеку, то не может быть истинной любви. Разговор с Молоствовой, скорее слушание ее. Дочитал, пробегал 1-й том Карамазовых. Много есть хорошего, но так нескладно, Великий инквизитор и прощание Зосимы. Ложусь. 12.
20 Е. б. ж.

20 октября
Жив, и даже несколько лучше. Но все-таки ничего серьезно не работал. Поправлял «О Социализме». Тяжелое впечатление от просителей. Ездил далеко с Душаном. Приехал Михаил Новиков. Много говорил с ним. Серьезно умный мужик. Пришел еще Перевозников и Титов сын, революционер. Утром простился с Молоствовой. Все спокойно.

21 октября
21 Окт. Ходил не думая. Дома много писем, отвечал. Попробовал продолжать «О Социализме» и решил бросить. Дурно начато, да и не нужно. Будут только повторения. Потом пришли Ясенские «лобовые». Говорил с ними. Слишком мы далеки: не понимаем друг друга. Ходил по саду. Обед. Вечером приехал Дунаев. Много говорит. Устал. Одиночества мучительно хочется. Что-то было записать, забыл. В таком состоянии, как теперь, хорошо и очень хорошо то, что чувствуешь презрение к себе. С Софьей Андреевной хорошо.

22 октября
22 Ок. Все ничего не работаю. Дунаев добрый, горячий, естественно притворный. От Черткова письмо хорошее. Не ездил, а ходил. Говорил с отходниками. Ничего не записал. В письме Досеву много правды, но не вся. Есть и слабость. Даже для писания Дневника нет охоты. Николаева книга прекрасная.

23 октября
23 Ок. Письмо к Досеву для меня больше всего программа, от исполнения которой я так далек еще. Одни мои разговоры с Новиковым показывают это. Смягчающее вину – это печень. Да, надо, чтобы и печень не только слушалась, но служила. Je m'entends*.
Записать:
1) Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования своего духовного «я» и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий. Оно становится привычным. Сейчас после гулянья зашел к Семену поговорить об его здоровье и был доволен собой, как медный грош, и потом, пройдя мимо Алексея, на его здоровканье почти не ответил. И сейчас же заметил и осудил себя. Вот это-то радостно. И этого не могло бы быть, если бы я жил в прошедшем, хотя бы сознавал, помнил прошедшее. Не мог бы я так, как теперь, жить большей частью безвременной жизнью в настоящем, как живу теперь. Как же не радоваться потере памяти? Все, что я в прошедшем выработал (хотя бы моя внутренняя работа в писаниях), всем этим я живу, пользуюсь, но самую работу – не помню. Удивительно. А между тем думаю, что эта радостная перемена у всех стариков: жизнь вся сосредотачивается в настоящем. Как хорошо!
Приехал милый Булгаков. Читал реферат, и тщеславие уже ковыряет его. – Письмо доброе от Священника, отвечал ему. Немного подвинулся в статье о социализме, за которую опять взялся. Ездил верхом. Весь вечер читал копеечные книжечки, разбирая их по сортам. Написал утром Гале письмецо. От Гусева письмо его о Достоевском, как раз то же, что я чувствую.

24 октября
24 Ок. Нынче получил два письма: одно о статье Мережковского, обличающей меня, другое от немца за границей, тоже обличающее. И мне было больно. Сейчас же подумал с недоумением: зачем нужно, чтоб людей бранили, осуждали за их добрые стремления? И сейчас же понял, как это не то что оправдывается, но как это неизбежно, необходимо и благодетельно. Как бы вознесся, возгордился человек, если бы этого не было, как бы незаметно удовлетворение мнению людскому подменило бы для него исполнение дела своей души. Как сразу освобождает такая ненависть и презрение людей – незаслуженные, от заботы о людском мнении и переносит на одну единственную, незыблемую основу жизни: исполнение воли своей совести, она же и воля Бога.
Приехал Гастев и г-жа Альмединген. Читал письма и отвечал, больше ничего не делал. Утром обыскался. Начал делать несвойственную годам гимнастику и повалил на себя шкаф. То-то дурень. Чувствую себя слабым. Но помню себя, и за то спасибо. Немного занялся социализмом. Гастев очень хорошо рассказывал о Сютаеве и казаке. Необходимо для народа руководитель в религиозной области и начальник в мирской.
1) Очень живо представил себе рассказ о Священнике, обращающем свободного религиозного человека, и как обратитель сам обращается. Хороший сюжет. Ездил с Булгаковым. Вечер тяжело.

25 октября
25 Окт. Встал очень рано, но все-таки ничего не делал. Ходил в школу и к Прокофию, поговорил с его сыном, отданным в солдаты. Хороший малый, обещал не пить. Потом немного «О Социализме». Ездил в школу с Альмединген и потом с Душаном далеко. Вечером читал Montaign'а. Приехал Сережа. Он мне приятен. Софья Андреевна все так же тревожна.

26 октября
26 Ок. Видел сон. Грушенька, роман будто бы Ник. Ник. Страхова. Чудный сюжет. Написал письмо Черткову. Записал для «О социализме». Написал Чуковскому о смертной казни. Ездил с Душаном к Марье Александровне. Приехал Андрей. Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших. Ложусь.

27 октября
27 Ок. Встал очень рано. Всю ночь видел дурные сны. Хорошо ходил. Дома письма. Немного работал над письмом к N. и «О Социализме», но нет умственной энергии. Ездил с Душаном. Обед. Чтение Сютаева. Прекрасное письмо хохла к Черткову. Поправлял Чуковскому. Записать нечего. Плохо кажется, а в сущности хорошо. Тяжесть отношений все увеличивается.

28 октября.
28 Окт. Лег в половине 12. Спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворение дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает. Накануне она просила, требовала, чтоб я не запирал дверей. Ее обе двери отворены, так что малейшее мое движение слышно ей. И днем и ночью все мои движенья, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, осторожно отпирание двери и она проходит. Не знаю, отчего это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет – сцена, истерика, и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу все кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя доканчивают укладку. Ночь – глаз выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываясь, стукаюсь об деревья, падаю, теряю шапку, не нахожу, насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и с фонариком добираюсь до конюшни, велю закладывать. Приходят Саша, Душан, Варя. Я дрожу, ожидая погони. Но вот уезжаем. В Щекине ждем час, и я всякую минуту жду ее появления. Но вот сидим в вагоне, трогаемся, и страх проходит, и поднимается жалость к ней, но не сомнение, сделал ли то, что должно. Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне. Доехали до Оптиной. Я здоров, хотя не спал и почти не ел. Путешествие от Горбачева в 3-м, набитом рабочим народом, вагоне очень поучительно и хорошо, хотя я и слабо воспринимал. Теперь 8 часов, мы в Оптиной.

29 октября. Оптина пустынь – Шамордино
29 Окт. Спал тревожно, утром Алеша Сергеенко. Я, не поняв, встретил его весело. Но привезенные им известия ужасны. Софья Андреевна, прочтя письмо, закричала и побежала в пруд. Саша и Ваня побежали за ней и вытащили ее. Приехал Андрей. Они догадались, где я, и Софья Андреевна просила Андрея во что бы то ни стало найти меня. И я теперь, вечер 29, ожидаю приезда Андрея. Письмо от Саши. Она советует не унывать. Выписала психиатра и ждет приезда Сережи и Тани. Мне очень тяжело было весь день, да и физически слаб. Гулял, вчера дописал заметку в «Речь» о смертной казни.
Поехал в Шамардино. Самое утешительное, радостное впечатление от Машеньки, несмотря на ее рассказ о «враге», и милой Лизаньки. Обе понимают мое положение и сочувствуют ему. Дорогой ехал и все думал о выходе из моего и ее положения и не мог придумать никакого, а ведь он будет, хочешь не хочешь, а будет, и не тот, который предвидишь. Да, думать только о том, чтобы не согрешить. А будет, что будет. Это не мое дело. Достал у Машеньки «Круг Чтения» и как раз, читая 28, был поражен прямо ответом на мое положение: «Испытание нужно мне, благотворное мне». Сейчас ложусь. Помоги, Господи. Хорошее письмо от Черткова.
30 Ок. Е. б. ж.

30 октября.
Жив, но не совсем. Очень слаб, сонлив, а это дурной признак.
Читал Новоселовскую философскую библиотеку. Очень интересно: о социализме. Моя статья «О Социализме» пропала. Жалко. Нет, не жалко. Приехала Саша. Я очень обрадовался. Но и тяжело. Письма от сыновей. Письмо от Сергея хорошее, деловитое, короткое и доброе. Ходил утром нанимать хату в Шамардине. Очень устал. Написал письмо Софье Андреевне.

31 октября. Шамордино. Астапово
31 Окт. Все там в Шарапове*. Саша и забеспокоились, что нас догонят, и мы поехали. В Козельске Саша догнала, сели, поехали. Ехали хорошо, но в 5-м часу стало знобить, потом 40 градусов температуры, остановились в Астапове. Любезный начальник станции дал прекрасные две комнаты.

3 ноября. Астапово
Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна. (3-го Таня). В ночь приехал Сережа, очень тронул меня. Нынче, 3-го Никитин, Таня, потом Гольденвейзер и Иван Иванович. Вот и план мой. Fais ce que doit, adv*...
И все на благо и другим, и главное, мне.

КОММЕНТАРИИ

1 октября. От Черткова письма Лентовской… – О М. А. Лентовской Чертков писал Толстому: «Она глубоко рели­гиозная, совершенная наша единомышленница и, что гораздо дороже – единодушница. Она в высшей степени добросовестный и правдивый чело­век. Пережила с обычными душевными страданиями обычную дилемму: оставаться или нет с мужем при отрицании его образа жизни, сознания вре­да для детей их домашней обстановки... Письма Лентовской ко мне вам стоит прочесть внимательно. Это яркий пример зарождения “церкви” о своими синедрионами, отлучениями, толкованиями “буквы” писания (в данном случае ваших), спорами о достоверности версий и пр. и пр., но, слава Богу, без обоготворения вас, а с намерением не соглашаться с вами, если вы скажете не то, что им хочется».
«Семья» прелесть. – О рассказе Мопассана «Семья» («В семье», «По-семейному»), присланном (всего 365 экземпляров дешевых изданий от 1 до 10 коп.) П. Д. Долгоруковым для Яснополянской народной библиотеки Общества грамотности. Гольденвейзер рассказывает, что Тол­стой просматривал и читал присланные книжки. «Чрезвычайно понравился ему рассказ Мопассана “Семья”. Лев Николаевич пересказал нам с своим обычным мастерством его содержа­ние, восхищаясь прелестью и юмором этого рассказа. Лев Николаевич попросил Душана Петровича достать ему все, что у них есть Мопассана, и хочет перечитать. Лев Николаевич сказал: – “Это мне будет большое удовольствие... – Как меня все эти рассказы подмывают писать художест­венное”».
Гюи де Мопассан (1850–1893) – французский писатель, романист, которого Толстой высоко ценил. Издательство «Посредник» выпустило в пяти томах «Произведения Гюи Мопассана, избранные Л. Н. Толстым и с его предисловием».

2 октября. …но ночью очень хорошо, ясно думал... – Замысел написать «художествен­ное изображение всей пошлости богатых и чиновничьих классов и кре­стьянских рабочих» остался не осуществленным.
Написал… Яковлевой и Преображенской. – Письма к М. И. Яковлевой о совершенствовании жизни и к студентке-медичке из Петербурга В. Преображенской о смысле жизни.

5 октября. Обморок… – Из Ежедневника С. А. Толстой: «...Судороги в лице, страшное дерганье ног, которые нельзя было удержать. Ужас, отчаяние и раскаяние овладели мной. К ночи судороги прекратились. Всю ночь я просидела на стуле у Льва Николаевича. Он спал и много стонал». Д. П. Маковицкий: «Он лежал в забытьи и говорил что-то несвязное и бес­смысленное. Ноги у него были холодные, лицо бледное. Мы приложили к подошвам бутылки с горячей водой, к икрам горчичники. с 8 до 10 ч. 15 м. было пять судорожных припадков. Второй и третий припадки были самые сильные и продолжительные – по 3 минуты... Между припадками Лев Николаевич настойчиво просил свечу и ка­рандаш и перед тем, как начинались припадки, усиленно делал движе­ния, водил карандашом и одной рукой по подушке и по салфетке, как будто писал и диктовал: добро... о Боге, о душе, о земле. Зрачки были сужены. Красноты глаз не заметно. Припадки начинались бурчанием в желудке и отрыжкой с слюною, которую Лев Николаевич старался проглотить. Пульс до припадков и между припадками был правильный, полный, довольно сильный (как нормальный). Переливание в кишках. Пузырь не наполнен. В 10 ч. 15 м. последние и самые короткие судороги – 15 секунд. Температура 37,7. Потом Лев Николаевич спал до 11 часов. В 11 часов проснулся с ясным сознанием. Стал поправлять себе подушку, одеяло, искал спички, часы. Спросил нас, почему мы около него, и что с ним было».
Присутствовавший при обмороке С. Л. Толстой пишет в своих воспоминаниях: «Когда мы раздели и уложили отца в постель, сестра Саша вынула из кармана его блузы и передала мне его маленький дневник с тем, чтобы я вернул его на другой день... Утром 4 октября отец, после глубокого сна, проснулся в сознании, но очень слабым и спросил Сашу, где его маленький Дневник. Она сказала, что у меня. Я передал Дневник отцу и сказал: “Я его не читал”. Мне было радо­стно услышать, что он мне на это сказал: “Ну, ты бы мог прочесть”».
…Чертков еще… далек от меня. – Сожаление, что не произошло примирения между Софьей Андреевной и Чертковым, с которым он по-прежнему лишен возможности видеться.
…жалко его и Галю. – Галя - Анна Константиновна Черткова.
…мало писем, на которые отвечал. – Толстым продиктованы два письма: К. Я. Гроту по поводу статьи-воспоминаний о его брате Н. Я. Гроте и Н. П. Петерсону по поводу его статей: «Единение людей» и «Наше преступление» – о книге И. А. Родио­нова. Николай Павлович Петерсон (1844–1919) – член окружного суда в г. Верном, в юности был учителем в Яснополянской школе Толстого, последователь философа Н. Ф. Федорова (1828–1903).

8 октября. Петр Петрович Николаев (1873–1928) – философ, разрабатывающий «духовно-монистическое понимание мира», основы которого были восприняты из общения с Толстым. Мысль Толстого: «Нет ничего реального, кроме Бога, Совершенного Сознания, к которому мы стремимся» побудила его к работе над уяснением и обоснованием учения писателя.
Николаев прислал Толстому огромную – свыше 400 страниц – рукопись своего труда «Понятие о Боге, как совершенной основе жизни (Духовно-монистическое мировоззрение)», над которой он работал 14 лет (издана будет в 1914 г.). По свидетельству Маковицкого, книга Николаева была Толстому «необыкновенно дорога. Я не видал, чтобы он с какой-то книгой так нянчился, как с этой. Читал ее с благоговением. Трогала и радовала его...» Покидая навсегда Ясную Поляну, Толстой искал книгу, чтобы взять ее с собой, а позже попросил Александру Львовну прислать ее ему. Дочь выполнила его просьбу.

9 октября. Написал Гале письмецо. – Письмо к А. К. Чертковой, в котором сообщал, что посылает на отзыв В. Г. Черткова свою статью «О социализме» и о том, что читает книгу П. П. Николаева.
…«О Социализме» и тюрьмах в «Русском Богатстве». – Читал статью В. А. Мякотина «О современной тюрьме и ссылке» (Русское богатство. 1910. № 9).

10 октября. …для «Души». – Выпуски «Пути жизни»: 3-й – «Душа», 4-й – «Одна душа во всех» и 5-й – «Любовь».
Соня Илюшина с дочерью. – С. Н. Толстая (рожд. Философова), жена Ильи Львовича, с младшей пятилетней дочерью Верой.
…Наживин. Хорошо беседовали. – Беседа шла о французском журнале «L'еrе Nоuvellе» и о Генри Джордже.

12 октября. …разговор с Софьей Андреевной. Я больше молчал. – С. А. Толстая нашла потерянный Толстым «Днев­ник для одного себя» и прочла его. В своем Ежедневнике она пишет: «Решилась сегодня сказать Льву Николаевичу, что я знаю о его с Чертковым завещании после смерти Льва Николаевича – отдать авторские права на общую пользу, и что это злой поступок. Он все время молчал. И это опять влияние злого Черткова. Отнял у меня сердце и любовь мужа; теперь помог, повлиял отнять кусок хлеба у внуков и детей».
…читал Достоевского. – В начале октября Толстой читал первый том романа Достоевского «Братья Карамазовы». Запись В. Ф. Булгакова об отзыве Толстого: «Я читал “Братьев Карамазовых”, вот что ставят в Художественном театре. Как это нехудожественно! Прямо нехудожественно. Действующие лица делают как раз не то, что должны делать. Так что становится даже пошлым: читаешь и наперед знаешь, что они будут делать как раз не то, что должны, чего ждешь. Удивительно нехудожественно! И все говорят одним и тем же языком... И это наименее драматично, наименее пригодно к сценической постановке. Есть отдельные места, хорошие. Как поуче­ние от того старца, Зосимы... Очень глубокие. Но неестественно, что кто-то об этом рассказывает. Ну, конечно, великий инквизитор... Я читал только первый том, второго не читал». Второй том «Братьев Карамазовых» был одною из книг, которые Толстой желал по­лучить из Ясной Поляны после своего ухода.

13 октября. …поправлял «О социализме»... – Из Записок Д. П. Маковицкого: «Ве­чером я спросил Льва Николаевича о его статье о социализме, которую он пишет для чешских народных социалистов. – “Все пишу, разрастается. Саша ее второй раз переписала. Записал в Дневник, вас осудил, что напрасно пишу ее. Не нужно отдаваться таким пустым занятиям; есть го­раздо серьезнее”, – сказал Лев Николаевич».
Софья Андреевна очень взволнована... – Из Дневника С. А. Толстой: «Более чем когда-либо несчастна и мучаюсь. Лев Николаевич держит все время надо мной нож (в переносном смысле, конечно): “хо­чу, сейчас зарежу”. А я держу все время яд и более чем когда-либо думаю: “хочу, убьюсь”. И вот наша жизнь, т. е. моя. Известие, подтвер­ждение прежнего, что Лев Николаевич написал бумагу об отказе после смерти прав авторских, и тихонько от семьи, и передал тайно Чертко­ву, – окончательно меня убило. Весь день думаю о самоубийстве... Лев Николаевич отрицал правительство, теперь с дневниками, которые те­перь в Государственном банке и с Завещанием вместе с Чертковым пря­чется за правительство! Сколько теорий, и как мало на деле! Не корысть меня мучает, а тайна от меня и зло, которое породит это завещание!».

14 октября. …письмо от Софьи Андреевны… – Письмо: «Ты каждый день меня, как будто участливо, спрашиваешь о здо­ровье, о том, как я спала, а с каждым днем новые удары, которыми сжи­гается мое сердце, которые сокращают мою жизнь, и невыносимо мучают меня, и не могут прекратить моих страданий. Этот новый удар, злой поступок относительно лишения авторских прав твоего многочисленного потомства; судьбе угодно было мне открыть, хотя сообщник в этом деле не велел сообщать его семье. Он грозил мне напакостить семье и блестяще это выполнил, выманив от тебя бумагу с этим отказом. Правительство, которое вы вместе с ним во всех брошюрах бранили и отрицали, будет по закону отнимать у наследников последний кусок хлеба и передавать его Сытиным и разным богатым типографиям и аферистам, в то время как внуки Толстого, по его злой и тщеславной воле, будут умирать с голода. Правительство же, Государственный банк хранит от жены Тол­стого его дневники. Христианская любовь последовательно убивает раз­ными поступками самого близкого (не в твоем, а в моем смысле) чело­века – жену, со стороны которой во всё время поступков злых не было никогда и теперь, кроме самых острых страданий, тоже нет. Надо мною же висят и теперь разные угрозы. И вот, ты, Левочка, ходишь молиться на прогулке, помолясь, подумай хорошенько о том, что ты делаешь под давлением этого злодея, потуши зло, открой свое сердце, пробуди лю­бовь и добро, а не злобу и дурные поступки и тщеславную гордость (по поводу авторских прав) и ненависть ко мне, к человеку, который, любя, отдал тебе всю свою жизнь и любовь и помогал тебе во всем. Если тебе внушено, что мною руководит корысть, то я лично официально готова, как дочь Таня, отказаться от прав наследства моего мужа. На что мне? Я очевидно скоро, так или иначе, уйду из этой жизни. Меня берет ужас, если я переживу тебя, какое может возникнуть зло на твоей могиле и в памяти детей и внуков. Потуши его, Левочка, при жизни. Разбуди и размягчи свое сердце, разбуди в нем и любовь Бога, о которой так громко гласишь людям. С. Т.»

15 октября. …книжечка. – Глава 8-я «Пути жизни» под заглавием «Половая похоть».
…Долгоруков с господином… – П. Д. Долгоруков со Степаном Онисимовичем Серополко – литератором, педагогом, членом Мос­ковского общества грамотности.
…разговоры… – Толстой говорил о разре­шении земельного вопроса согласно теории Генри Джорджа, о сближении народов, о религиозно-нравственных вопросах, о тождестве основных принципов великих мыслителей и основателей религий: Христа, Будды, Конфуция, Лао-Дзы, о позднейшем искажении их учений последова­телями, читал выдержки из этих творений.

16 октября. Началась бурная сцена… – С. А. Толстая пишет: «Встала спокойная, хотя нездоровая. Утро не спалось и все думала, как бы выручить из Государственного банка в Туле Дневники Льва Николаевича. Вышла к завтраку, и вдруг Лев Николаевич объявил, что едет к Черткову». В Ежедневнике о дальнейшем С. А. Толстая записала: «Расстроилась намерением Льва Николаевича ехать к Черткову. Бегала по полям и лесам четыре часа сряду. Страдала невыносимо. Он не поехал, но я этого не знала. Была в Телятинках, не обедала. К вечеру с Львом Николаевичем душевно радостно». Маковицкий: Софья Андреевна лишь «доигрывает взятую ею на себя роль сумасшедшей, которая трудна для нее, и для нее самой было бы облегчением, если бы Лев Николаевич перестал счи­таться с ее притворством». Толстой на это ответил, что он знает это, но: «я не могу». Далее Толстой говорил, что думает завтра утром в 7 часов уехать с Ильей Васильевичем в Кочеты, что он уже 3-4 месяца не рабо­тает. По возвращении домой Толстой и Маковицкий узнали, что Софья Андреевна еще не вернулась. Как выяснилось, она, думая, что Лев Николаевич отправился на свиданье с Чертковым, решила сама прове­рить это и пешком ушла в Телятинки, где караулила их, расспрашивала, не приезжал ли туда Толстой. Вечером С. А. Толстая стала упрекать мужа за то, что он «измучил» ее. Лев Николаевич, по записи Софьи Андреевны в ее Дневнике за то же число, говорил, что берет все свои прежние обещания назад, ничего не обещает теперь и будет делать так, как захочет.

17 октября. Чепыж – лес-дубняк, непосредственно примыкаю­щий к яснополянскому парку.
…написал об этом Черткову. – Из письма Толстого к Черткову: «Хочется, милый друг, по душе поговорить с вами. Никому так, как вам, не могу так легко высказать, – знаю, что никто так не поймет, как бы неясно, недосказано ни было то, что хочу сказать. Вчера был очень серьезный день. Подробности фактические вам расскажут, но мне хочется рассказать свое – внутреннее. Жалею и жалею ее и радуюсь, что временами без усилия люблю ее. Так было вчера ночью, когда она пришла покаянная и начала заботиться о том, чтобы согреть мою комнату, и, несмотря на измученность и слабость, толкала ставенки, заставляла окна, возилась, хлопотала о моем... телесном покое. Что ж делать, если есть люди, для которых (и то я думаю, до времени) недоступна ре­альность духовной жизни. Я вчера с вечера почти собирался уехать в Кочеты, но теперь рад, что не уехал. Я нынче телесно чувствую себя слабым, но на душе очень хорошо. И от этого-то мне и хочется высказать вам, что я думаю, а главное, чувствую. Я мало думал до вчерашнего дня о своих припадках, даже совсем не думал, но вчера я ясно, живо пред­ставил себе, как я умру в один из таких припадков. И понял то, что, несмотря на то, что такая смерть в телесном смысле, совершенно без страданий телесных, очень хороша, она в духовном смысле лишает меня тех дорогих минут умирания, которые могут быть так прекрасны. И это привело меня к мысли о том, что если я лишен по времени этих, послед­них сознательных минут, то ведь в моей власти распространить их на все часы, дни, может быть, месяцы, годы (едва ли), которые предшествуют моей смерти, могу относиться к этим дням, месяцам так же серьезно, торжественно (не по внешности, а по внутреннему сознанию), как бы я относился к последним минутам сознательно наступившей смерти. И вот эта-то мысль, даже чувство, которое я испытал вчера и испытываю нынче, и буду стараться удержать до смерти, меня особенно радует, и вам-то мне и хочется передать ее. В сущности, это все очень старо, но мне открылось с новой стороны. Это же чувство и освещает мне мой путь в моем положении и из того, чтоб было и могло бы быть тяжело, делает радость. Не хочу писать о делах – после. Вы также открывайте мне свою душу. Не хочу говорить вам: прощайте, потому что знаю, что вы не хотите даже видеть того, за что бы надо было меня прощать, а говорю всегда одно, что чувствую: благодарю за вашу любовь».
Шри Шанкар Ачарна – индусский религиозный философ, проповедник и писатель. На русском языке вышли его книги в издательстве Шейермана (М., 1910).
Читал Сашин дневник. – А. Л. Толстая с июня 1910 г. вела Дневник, который был начат в 1903 году. С уходом Толстого из Ясной Поляны ее дневник, в центре которого была жизнь отца, сменяется Записной книжкой.

18 октября. Читал Достоевского и удивлялся... – Толстой продолжал читать «Братьев Карамазовых».
…читал Николаева… – «Понятие о Боге как совершенной основе жизни».

19 октября. Ночью пришла Софья Андреевна… – С. А. Толстая пишет: «Вчера вечером очень встревожилась исчезновением Дневника Льва Николаевича со стола. Ночью, когда он проснулся, я спросила: “Где дневник?” – У Саши. – Ну, немного отлегло, хотя обидно, что не у меня. Она выписывала оче­видно мысли для Черткова».
…Великий инквизитор и прощание Зосимы. – Из «Яснополянских записок» Д. П. Маковицкого: «Лев Николаевич заговорил о поучениях стар­ца Зосимы Достоевского и Великом инквизиторе. “Здесь очень много хорошего, но все это преувеличено, нет чувства меры, – сказал Лев Ни­колаевич... – Великий инквизитор – это так себе. Но поучения Зосима, особенно последние, записанные Алешей, мысли очень хороши... У До­стоевского отталкивают его странные манеры, странный язык; его лица поступают все время оригинально, и в конце концов к этому привыка­ешь, и оригинальность становится пошлостью... Он расшвыривает как попало самые серьезные вопросы, перемешивая их с романическими. По-моему, время романов прошло...»

20 октября. Михаил Петрович Новиков (1870–1938) – тульский крестьянин, самобытный писатель-самоучка, автор рассказов и статей из крестьянской жизни. Толстой говорил о нем: «Писать он умеет прямо удивительно. Я всю жизнь старался так писать и не умел...»
Толстой рассказал Новикову о мучительных отноше­ниях с женой и сообщил о своем намерении в скором времени уйти. Но­виков подробно записал этот разговор. Толстой (по записи Нови­кова) говорил ему: «“Я 30 лет нес этот крест и все терпел. Конечно, если бы я еще в молодости хоть раз покричал, затопал бы на жену, она, наверное бы, тоже покорилась, как покоряются ваши жены, но я по своей сла­бости не выносил ее слез и истерик. Когда они начинались, я думал, что я виноват тут один, что я не вправе заставлять страдать человека, который меня любит, и всегда уступал... Мы прожили любовно 50 лет, свыклись, жена мне никогда не изменяла. Я не мог для своего личного удовольствия причинить ей боль. А когда у нас выросли дети и перестали в нас нуждаться, я звал ее в простую жизнь, но она больше всякого греха боялась опрощения и, заметьте, боялась не душою, а инстинктом”. Ос­тановившись на минуту передохнуть, Лев Николаевич, подумавши, снова продолжал: – “Я для себя одного не ушел, и нес крест. Меня здесь расценивают на рубли, говорили, что я разоряю семью. Правда, – про­изнес он, чуть не плача, – обо мне, как о человеке, любовно заботились, чтобы не простыл мой обед, чтобы была чиста блуза, вот эти штаны (по­казал он на колени), но для моей духовной жизни, кроме Саши, никому не было дела. Только Саша, – произнес он нежно, – меня понимает и не бросит одного. Я не мог видеться со своими друзьями, которых здесь не любят, в особенности Чертковым. Вы знаете Владимира Григорьевича? – спросил он меня. – Он все свое состояние и жизнь тратит на распростра­нение моих писаний. Его Софья Андреевна видеть не может, считает, что он причиной тому, что я не продаю своих писаний. Чтобы с ним ви­деться, я должен или выносить скандалы и упреки или обманывать, чего я не могу. И мне хочется спокойно умереть, хочется побыть одному с самим собою и с Богом, а они меня расценивают... Уйду, непременно уйду, – произнес он как-то глухо, почти не обращаясь ко мне... – Для себя одного я этого не мог бы сделать, а теперь я увидел, что и для семейных без меня будет лучше, меньше у них из-за меня спору, греха будет”. Мы расстались навсегда. Через три дня я получил неожиданно от него письмо, писанное им 24-го, 1910 г.:
“Михаил Петрович. В связи с тем, что я говорил вам перед вашим ухо­дом, обращаюсь к вам еще с следующей просьбой: если бы действительно случилось то, чтобы я приехал к вам, то не могли ли бы вы найти мне у вас в деревне хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату, так что вас с семьей я бы стеснял самое короткое время. Еще сообщаю вам то, что если бы мне пришлось телеграфировать вам, то я телеграфи­ровал бы вам не от своего имени, а от Т. Николаева. Буду ждать вашего ответа, дружески жму руку. Лев Толстой”.
В конце письма приписка: “Имейте в виду, что все это должно быть известно только вам одним. Л. Т.”»
Ответ на это письмо от Новикова Толстой получил уже в Астапове.
В воспоминаниях, в главе «Уход Толстого», Новиков корил себя: «Я не прощаю себе той медлительности, которую я допустил с ответом ему на это письмо» и «Я виноват в его смерти. Я не ответил вовремя». (См.: Новиков М. Из пережитого. М., 2004).

21 октября. …много писем, отвечал. – 1) оренбургскому крестьянину Павлу Брызгалову – о ненужности устройства особых общин для христианской жизни; 2) неизвестной гимназистке из Саранска по поводу ее критики окружающей среды; 3) Петру Подмарькову – о целомудрии; 4) крестьянину из Костромы Алексею Смирнову по поводу его разочарования в «социалистических теориях» и его согласия с жизнепониманием Толстого; 5) В. Д. Строганову из Одессы – о смысле жизни; 6) своему старому еди­номышленнику И. М. Трегубову по поводу устроенной им в Петербурге «общины свободных христиан»; 7) С. А. Трейгеру – о сионизме. Два письма к давним своим знакомым с просьбой устроить сына М. П. Новикова: редактору газеты «Русские ведомости», профессору-антропологу Московского университета Д. Н. Анучину (1843–1923) и рекомендация М. П. Новикова как «даровитого, само­бытно мыслящего писателя»; и письмо участ­нику книгоиздательства «Посредник», фабриканту А. Н. Коншину (1867–1919).
…Ясенские «лобовые». – «Лобовыми» назывались принятые на военную службу новобранцы.

22 октября. От Черткова письмо хорошее. – Чертков горячо поддерживал намерение Тол­стого, в связи с толками о продаже Софьей Андреевной через Н. А. Альмединген авторских прав на сочинения Толстого, написать письмо в га­зеты, в котором бы Толстой еще рае публично заявил о том, что никакие права на издание его сочинений продаже не подлежат.
В письме Досеву много правды… – X. Ф. Досев прислал письмо А. К. Чертковой, в котором писал о том, что Толстой находится в рабстве у своей жены, и возмущался тем, что он до сих пор не может порвать с нею и с жизнью «богача-помещика». В. Г. Чертков ответил Досеву длинным письмом. Он, цитируя отдельные места из письма Досева, дока­зывает ему, что там, где он видит рабство Толстого у жены и его непо­следовательность, там, наоборот, Толстой «проявляет самую большую свободу – свободу от заботы о человеческом мнении и наивысшую по­следовательность – решимость исполнять по мере своего понимания и своих сил волю не свою, а Божью. И ради исполнения этой воли Божьей он не останавливается ни перед какими своими личными страданиями, ни перед каким человеческим осуждением и позором». Толстой о письме к Досеву пи­сал Черткову: «...Про письмо Досеву, как вы верно уга­дали, мне было тяжело, неловко. Так уж я, видно, умру под тем и дразня­щим и стыдящим меня недоразумением некоторых людей о значении моей деятельности. Но дорого мне то духовное общение ваше с той луч­шей маленькой частью меня, которую вы одну видите и которая получает несвойственное ей значение без знания всей остальной, большой гадкой части меня. Спасибо и за то, что вы признаете существование ее. Такое знание и прощение дороже всего для твердого дружеского общения. Все-таки не могу, хоть из одной учтивости, не благодарить вас за то время и труд, которые вы положили на составление письма Досеву, зная, как вы обдумываете каждое слово. Письмо ваше Досеву, кроме всего другого, мне было и есть очень полезно, уясняя и прошедшее и настоящее».

23 октября. …зашел к Семену... – С. Н. Румянцев, повар Толстых.
…пройдя мимо Алексея… – А. П. Борисов (Борискин), яснополян­ский дворник.
…Булгаков. Читал реферат… – В. Ф. Булгаков ездил в Москву подавать заявление о выходе из Московского университета.
Письмо от Священника, отвечал ему. – Тульский протоиерей Дмитрий Егорович Троицкий, начиная с 1897 г., по распоряжению Синода время от времени пытался устно и письменно увещевать Толстого.
читал копеечные книжечки. – Получены от И. И. Горбунова-Посадова 79 дешевых книжек издательства «Посредника» для Яснополянской народной библиотеки и для рас­сылки корреспондентам Толстого. Просматривая, Толстой разбил их на четыре сорта: 1 – «Очень хорошие книги», 2 – «Хорошие книги», 3 – «Недурные» и 4 – «Низ­ший сорт».
…Гале письмецо. – А. К. Чертковой, в котором Толстой бла­годарил за присланное письмо Н. Н. Гусева, в кото­ром он писал о «Дневнике писателя» Достоевского. Толстой писал: «Случилось странное совпадение. Я, все забывши, хотел вспомнить забытого Достоевского и взял читать “Братьев Карамазовых” (мне сказали, что это очень хорошо). Начал чи­тать и не могу побороть отвращение к антихудожественности, легкомыс­лию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам. И вот Николай Николаевич пишет то, что мне все объясняет».
Из письма Н. Н. Гусева к А. К. Чертковой: «После того, что писалось за последние годы о Достоевском в нашей литературе, где Достоевский выставлялся величайшим и совершеннейшим учителем веры, мне, после романов, было очень интересно позна­комиться с теми писаниями Достоевского, где он говорит от себя лично. Я много ждал от этой книги “Дневник писателя” и, увы! – понес жесто­кое разочарование. Везде Достоевский выставляет себя приверженцем народной веры; и во имя этой-то народной веры, которую он, смею ду­мать, не знал в том виде, в каком она выразилась у лучших представи­телей народа, как духоборы и Сютаев, он проповедовал самые жестокие вещи, как войну и каторгу. То, что он писал о русско-турецкой войне, просто страшно читать; тут есть и не только восхваления этой войны, как “святого дела”, но и советы русским начальникам об издании приказов об угрозе расстрелянием турецким офицерам и пр. Из статьи Достоевского об “Анне Карениной”, в последней части которой Лев Ни­колаевич тогда еще выразил свое отрицание войны и насилия вообще, я узнал, что Достоевский был горячим поборником противления злу на­силием, утверждал, что пролитая кровь не всегда зло, а бывает и благом, что иногда бывают такие осложнения взаимных отношений между на­родами, которые легче всего разрешаются войной, и пр. Вот самое ужас­ное место из этой ужасной статьи: “Представим себе такую сцену: стоит Левин уже на месте, там, с ружьем и со штыком, а в двух шагах от него турок сладострастно пригото­вляется выколоть иголкой глаза ребенку, который уже у него в руках... Что бы он сделал? – Нет, как можно убить! Нет, нельзя убить тур­ку! – Нет, уж пусть он лучше выколет глазки ребенку и замучает его, а я уйду к Кити... Если не вырвать у турок оружие – и чтобы не убивать их – уйти, то они ведь тотчас же опять станут вырезывать груди у женщин и прокалывать младенцам глаза. Как же быть? Дать лучше прокалывать глаза, чтобы только не убить как-нибудь турку? Но ведь это извращение понятий, это тупейшее и грубейшее сентиментальничанье, это самое полное извращение природы...” Я пришел в ужас, прочтя у того, кого считают теперь многие русские интеллигенты своим духовным вождем, это “тупейшее и грубейшее” извращение нравственного чувства и понимания христианства... Еще по другому вопросу – о суде и наказании – находим такие же жестокие, нехристианские мысли у Достоевского...».
24 октября. …два письма: одно о статье Мережковского… – Письмо от петербургского студента Александра Барху­дарова, в котором он обличал непоследовательность Толстого, в доказательство приводя цитаты из книги Мережковского: «Л. Толстой и До­стоевский. Жизнь и творчество» (СПб., 1909).
…другое от Немца… – тоже обличительное письмо от Иогана Альбрехта из Бреславля.
Петр Николаевич Гастев – один из после­дователей Толстого, работал в земледельческих общинах. Автор воспоминаний «На голоде с Л. Н. Толстым в Рязанской губернии».
Наталия Алексеевна Альмединген – дочь А. Н. Альмедингена (1855–1908), журналиста, редактора-издателя педагогических детских журналов, издававшихся в Петербурге. Н. А. Альмединген продолжала дело своего отца и при­нимала участие в издательстве «Просвещение».
Начал делать… гимнастику и повалил... шкап. – А. Л. Толстая пишет: «Перед уходом спать отец позвал меня, Варю и Душана, повел нас к себе в спальню и сказал: “Вот какой я дурень, я вам расскажу про себя большой секрет. Я по утрам делаю гимнастику. Вздумал и привешиваться к шкапу и притягиваться, и вдруг весь этот громадный шкап с бельем упал на меня. Я думаю, что я испытал чувство, которое испытал Мациевич, когда летел с аэроплана. Но, к счастию, ящики выдвинулись, и я выбрался из-под шкапа”»
Капитан Л. М. Мациевич – летчик, разбившийся с аэропланом в Петербурге в 1910 г.
Гастев… хорошо рассказывал о Сютаеве. – П. Н. Гастев передавал свои воспоминания о В. К. Сютаеве, с которым встречался в Новоселовской тверской общине в 1890 г.
Василий Кириллович Сютаев (1820–1892) – крестьянин Тверской губ., философ-самородок, отпавший от православия и исповедовавший свою свободно-христианскую религию. Толстой был знаком с ним, высоко ценил и на­зывал своим учителем.
…рассказ о Священнике… – Неосуществленный художественный замысел Толстого.

25 октября. Ходил в школу… – Утром Толстой носил в яснополян­скую школу для раздачи ребятам экземпляры детского журнала «Сол­нышко», привезенные Н. А. Альмединген. В 2 часа дня Толстой верхом снова поехал в школу, чтобы спросить у ребят, что они поняли из тех книжек журнала «Солнышко».
Приехал Сережа. Он мне приятен. – Из воспоминаний С. Л. Толстого «Последний год жизни Л. Н. Толстого»: «25 октября вечером я приехал в Ясную из Тулы. Никого посторонних не было; были только моя мать, сестра Саша, Душан Петрович и Варвара Михайловна. Я пошел в кабинет к отцу, думая, что он захочет со мною поговорить о матери, а может быть, и о моих делах. Но мать все время была тут же и все время говорила без умолку. Он начнет говорить, а она его перебивает, говоря совсем о другом. Он умолкал, ждал, когда она даст ему возможность вставить слово, и тогда продолжал говорить о том, о чем начал. Точно его перебивал посторонний шум». Далее: «Уходя спать, я пошел в кабинет прощаться с ним. Кроме нас, никого в комнате не было. Он спросил меня: “Почему ты скоро уез­жаешь?” Я очень хотел пожить в Ясной некоторое время, несколько разобраться в том, что там происходило, и, может быть, помочь, но мне сперва хотелось уладить свои личные дела... Как мне те­перь кажутся ничтожными эти дела. Отец на это сказал: “А ты бы не уез­жал”. Впоследствии я вспомнил, что он сказал эти слова с особенным выражением; он, очевидно, думал о своем отъезде и хотел, чтобы я после его отъезда оставался при матери: он всегда думал, что я могу несколько влиять на нее. Прощаясь, он торопливо и не­обычно нежно притянул меня к себе с тем, чтобы со мной поцеловаться. В другое время он просто подал бы мне руку».

26 октября. Видел сон. Грушенька… Чудный сюжет. – Грушенька из «Братьев Карамазовых» Достоев­ского. В последние дни Толстой читал этот роман.
Николай Николаевич Страхов (1828–1896) – один из ближайших друзей Толстого, философ, литературный критик. В списке тем художественных замыслов Толстого (автограф Толстого, датированный: Оптина пустынь, 29 октября 1910 г.) значится: «Роман Страхова Грушенька-экономка».
Написал письмо Черткову. – Из письма: «Нынче в первый раз почувствовал с особенной ясностью – до грусти – как мне недостает вас. Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем иным не могу так естественно делиться, – зная, что я вполне понят, – как с вами. Нынче было таких несколько мыслей-чувств. Одна из них о том (я нынче во сне испытал толчок сердца, который разбудил меня, и, проснувшись, вспомнил длинный сон, как я шел под гору, держался за ветки и все-таки поскользнулся и упал, – т. е. проснулся. Все сновиде­ние, казавшееся прошедшим, возникло мгновенно), так одна мысль о том, что в минуту смерти будет этот, подобный толчку сердца в сонном состоя­нии, момент вневременный, и вся жизнь будет этим ретроспективным сно­видением. Теперь же ты в самом разгаре этого ретроспективного снови­дения. – Иногда мне это кажется верным, а иногда кажется чепухой. Вторая мысль-чувство это, опять-таки нынче виденное мною, уже третье в эти последние два месяца художественное, прелестное, нынешнее, сновидение. Постараюсь записать его и предшествующие хотя бы в виде конспектов. Третье, это уже не столько мысль, сколько чув­ство, и дурное чувство – желание перемены своего положения. Я чув­ствую что-то не должное, постыдное в своем положении, и иногда смотрю на него – как и должно – как на благо, а иногда противлюсь, возму­щаюсь.
Саша сказала вам про мой план, который иногда в слабые минуты обду­мываю. Сделайте, чтобы слова Саши об этом и мое теперь о них упомина­ние, было бы comme non avenu... Если что-нибудь предприму, то, разумеется, извещу вас. Даже, может быть, потребую от вас помощи. Л. Т.»
План Толстого, о котором сообщала Черткову А. Л. Толстая и о ко­тором он пишет в конце письма, – созревшее его намерение уйти из Ясной Поляны.
Корней Иванович Чуков­ский (1882–1969) – литературный критик, писатель, автор статьи «Лев Толстой как художественный гений» (1908), опубликованной в «Ежемесячных литературных и популярно-научных приложениях» в журнале «Нива». (См.: Чуковский К. Собр. соч. : в 2 т. М., 1990. Т. 1). Он обратился к Толстому с письмом, отправленным из Куоккалы (Финляндия) 24 октября 1910 г., с просьбой выступить в газете «Речь» с коллективным протестом против смертной казни: «Лев Николаевич. Не кажется ли вам, что все протесты против смертной казни – и ваше “Не могу молчать”, и Леонида Андреева “Рассказ о семи повешенных” и Короленко “Бытовое явление” – имеют один очень большой недостаток? Они слишком академичны, недоступны уличной толпе, слишком для нее длинны и сложны, похожи на диссертации и, увлекая наиболее чуткую часть нашего общества, равнодушных так и оставляют равнодуш­ными. Это все тяжелая артиллерия, а в борьбе с палачеством нужны и ле­тучие отряды – для партизанских набегов, и, мне кажется, было бы хо­рошо, если бы в одно прекрасное утро в какой-нибудь распространенной газете сразу, внезапно появились краткие (по сорок, по пятьдесят строк!) протесты против казни, подписанные именами наиболее авторитетных в России и за границей людей. Представьте себе, что в газете “Речь”, на са­мом видном месте, появляются в черной рамке строки о казни – Ваши, И. Е. Репина, Л. Н. Андреева, Вл. Короленко, Мережковского, Горько­го, – внезапно, неожиданно, – это всех поразит, как скандал, – и что же делать, если современное общество только к скандалам теперь и чутко, если его уснувшую совесть только скандалом и можно пронять. В “Вестнике Европы” недавно появились превосходные очерки о “Смертниках”. И что же? Этих очерков никто не заметил. В газете же краткие выражения ужаса и негодования обратят всеобщее внимание, и об этом “скандале” корреспонденты тотчас же по телеграфу известят всю Европу, в то время как “Бытовое явление” Короленко прошло в Европе совершенно незамеченным. С этим своим “планом” я обра­тился к Влад Галакт. Короленко, и он, одобрив мою мысль, прислал мне из Полтавы превосходный набросок “Один случай”, где рассказывает о суде над Васильевым, которого спасло вмешательство Швейцарского правительства. Горький участвовать в этом коллективном протесте отка­зался по каким-то партийным разногласиям с газетой “Речь”. Илья же Ефимович Репин вчера мне прислал свое красноречивое и пылкое осу­ждение виселице, – и это дает мне смелость обратиться и к вам, Лев Ни­колаевич, с такой же мольбой: пришлите мне хоть десять, хоть пять стро­чек о палачах и о смертных казнях, и редакция “Речи” с благоговением напечатает этот единовременный протест лучших людей России против не­слыханного братоубийства, к которому мы все привыкли и которое мы все своим равнодушием и своим молчанием поощряем. Любящий вас К. Чу­ковский».
Позже, в 1987 г., он вспоминал об этом: «24 октября 1910 года я наконец отважился написать письмо Льву Толстому... Теперь я написал бы это письмо по-другому, но ведь оно написано полвека назад! Толстой откликнулся на мое письмо небольшой статьей “Действительное средство”... Эту небольшую статью – последнее произведение Льва Толстого – я получил в самый день его похорон от Черткова.
Таким образом, у меня на руках оказались подлинные рукописи трех всемирно известных людей, я приобщил к ним горячий памфлет Леонида Андреева и поспешил доставить их в редакцию “Речи”, с тем чтобы в ближайшем же номере были напечатаны все четыре статьи. Но – чего я никак не предвидел! – редакция в последнюю минуту испугалась и без долгих колебаний отвергла собранные мною статьи. “Напечатать четыре ‘прокламации’ сразу, на одной полосе – да ведь за это штраф, конфискация номера! – заявили мне заправилы газеты. – Отдельно, порознь – это, пожалуй, возможно, да и то через большие промежутки, но в один и тот же день – ни за что!” Сунулся я, было, в другие редакции, и там услышал такой же ответ.
Пришлось печатать и Толстого, и Короленко – отдельно, а от статьи Репина и совсем отшатнулись: она была еще резче других. Нецензурной показалась боязливой редакции и статья Леонида Андреева».
Свой ответ Чуковскому Толстой написал в виде статьи «Действительное средство». Над ней он работал и в последний день своего пребывания в Ясной Поляне и закончил ее уже в Оптиной пустыни 29 октября 1910 г. Статья о смертной казни «Действительное средство» – последнее произведение Толстого.
27 октября. …работал над письмом к N… – Толстой упоминает о своем прощальном письме к С. А. Толстой от 28 октября, черновик которого он написал 27 октября в Записной книжке.
Ездил с Душаном. – Последняя в жи­зни Толстого верховая поездка. Из записок Д. П. Маковицкого: «Тревожна и утомительна была вчерашняя поездка наша верхом с Львом Николаевичем... В этот день мы прое­хали около 16 верст, как и всегда по 16–18 верст с тех пор, как вер­нулись из Кочетов – 24 сентября. Раньше Лев Николаевич делал концы в 11–14 верст, а в последнее время больше. Мне казалось, что, с одной стороны, он наслаждался красивой осенью, с другой – желал быть дольше на свободе вне дома».
Прекрасное письмо хохла к Черткову. – Пись­мо к В. Г. Черткову Ивана Диомидовича Овдиюка, кре­стьянина из Луганска, Екатеринославской губ., писавшем о том духовном перевороте, который с ним произошел за последнее время и особенно после посещения Черткова 19 августа 1910 г. и чтения книг Толстого.
Поправлял Чуковскому. – Статью «Действительное средство».
Тяжесть отношений все увеличивается. – Из записок Д. П. Маковицкого: «Лев Николаевич говорил Александре Львовне, какая тяжелая атмосфера в доме и, что не будь ее (Александры Львовны), он уехал бы. Итак, он начеку. Вчера он спрашивал ме­ня, когда утром идут поезда на юг, говорил, как ему не работается уже четыре месяца и как Софья Андреевна то и дело вбегает к нему, все подозревает, что от нее скрывают какие-то тайны, писанные и сказанные».

28 октября. Пишу ей письмо... – Письмо к С. А. Толстой: «Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится – стало невыносимо. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил и делаю то, что обыкновенно де­лают старики моего возраста – уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни. Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благо­дарю тебя за твою честную, 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобою, так же, как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне, что нужно. Сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с нее обещание не говорить этого никому. Лев Толстой. 28 октябрь 1910 г.
Собрать вещи и рукописи мои и переслать мне я поручил Саше. Л. Т.»
Черновик этого письма был написан Толстым в 3аписной книжке еще 27 октября.
Бужу Душана, потом Сашу ... уезжаем. – Толстой уехал из Ясной Поляны на станцию Щекино Московско-Курской железной дороги (в пяти верстах от Ясной Поляны) в сопровождении Д. П. Маковицкого, между 4 и 5 часами утра. Отвозил его в дышловой пролетке кучер Адриан Павлович Елисеев, сопровождал верхом, освещая путь факелом, конюх Филипп Петрович Борисов. На станции Щекино Толстой сел в товаро-пассажирский поезд № 9, отходивший по направлению к Орлу в 7 час. 55 мин. Доехал до узловой станции Московско-Курской и Рязано-Уральской железной дороги Горбачево (77 верст от Тулы и 105 верст от Козельска) и в 10 час. 04 мин. утра пересел в смешанный поезд № 37, отправлявшийся по направлению к Сухиничам. В 4 часа 50 мин. дня доехал до станции Козельск.
Из Записок Д. П. Маковицкого: «...утром в 3 часа Лев Николаевич разбудил меня, в халате, в туфлях на босу ногу, со свечей, лицо страдающее, взволнованное и ре­шительное. Он сказал мне: “Я решил уехать. Вы поедете со мной. Я пойду наверх, и вы приходите, только не разбудите Софью Андреевну. Вещей много не будем брать, самое нужное. Саша дня через три за нами приедет и привезет, что нужно”. – Я, во-первых, уложил свои вещи, а потом пошел наверх ко Льву Николаевичу, но встретился с ним за дверями моей ком­наты. – “Я вас ожидал”, – сказал мне Лев Николаевич. Слышно было в голосе, что я ему был нужен и опоздал. Лев Николаевич пошел будить Александру Львовну, а я укладывал его вещи. Вещи он сам себе пригото­вил. Лев Николаевич и ночью не имеет покоя. Нервен. Не выспался. Пульс 100. Может что случиться».
Далее, описав разговор с А. Л. Толстой, укладку вещей, потерю в темноте Львом Николаевичем шапки и самый отъезд из Ясной Поляны, Маковицкий продолжает: «Кучер, по случаю грязи, предложил конюху с фонарем ехать впереди прямо на шоссе, но Лев Николаевич предпочел через деревню. В некоторых избах уже светился огонь, топились печи. Выехав из деревни на большак, Лев Николаевич, до сих пор молчавший, грустный, взволнованным, прерывающимся голо­сом сказал, как бы жалуясь и извиняясь, что не выдержал и уезжает тай­ком от Софьи Андреевны. Он рассказал о толчке, побудившем его уехать: Софья Андреевна опять входила в его комнату, он не мог заснуть и решил уехать, боясь нанести ей оскорбление, что было бы ему невыносимо. По­том Лев Николаевич предложил вопрос: куда ехать? – “Куда бы подальше уехать?” Я предложил в Бессарабию к московскому рабочему Гусарову, который там живет с семьей на земле. ... По пути в Щекино у Льва Николае­вича озябла голова, я надел ему вторую шапку поверх первой... Решили, что на станции Щекино я узнаю поезда и есть ли сообщение в Козельск. Лев Николаевич сказал, что поедет в Горбачево во втором, а дальше в третьем классе и предложил ехать на Тулу и оттуда вернуться... После полуторачасового ожидания на ст. Щекино Лев Николаевич уселся в вагон, и поезд тронулся, он, почувствовав себя вполне обеспе­ченным от того, чтобы его не настигла Софья Андреевна, радостно сказал, как ему хорошо.
Когда я через полтора часа заглянул в купе, Лев Николаевич сидел, он спросил “Круг чтения” почитать. Его не оказалось, не было и “На каждый день”. Лев Николаевич был молчалив, говорил мало, о чем – не помню, и был очень утомлен... Я сварил кофе и выпили вместе. После Лев Николаевич сказал: “Что теперь Софья Андреевна? Жалко ее”. Прошлые разы, когда Лев Ни­колаевич ездил в Кочеты, он в вагоне диктовал или записывал. Этот раз сидел задумавшись... Доехали до Горбачева. Лев Николаевич еще в про­летке сказал, что от Горбачева поедем в третьем классе. Перенесли вещи на поезд Сухиничи – Козельск. Оказался поезд товарный, смешанный, с одним вагоном третьего класса, который был переполнен, и больше чем половина пассажиров курили. Некоторые, не находя места, с билетами третьего класса переходили в вагоны-теплушки.
“Как хорошо, свободно”, – сказал Лев Николаевич, усаживаясь в вагоне... Скрыться надолго нельзя было, но мы хотели два-три дня вы­гадать, чтобы Софья Андреевна не настигла нас, пока не выедем за границу, а там опять куда-нибудь в глухое место, куда Софья Андреевна не поедет. Я, не ска­зав ему ничего, боясь, что он не согласится, пошел хлопотать, чтобы в силу переполненности пассажиров прицепили бы еще один вагон третьего клас­са... Обер-кондуктор, вошедши контролировать билеты, объявил публике, что будут прицеплять другой вагон, все разместятся, а то многие стояли в вагоне и на площадках. Но раздался второй звонок и через полминуты третий, а вагон не прицепили; я побежал к дежурному. Ответил, что лиш­него вагона нет. Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне впервые пришлось ехать по России. Вход не симметрично расположен к продольно­му ходу. Входящий в вагон, когда поезд трогался, рисковал расшибить лицо об угол приподнятой спинки, который как раз приходился против середины двери, его надо было обходить. Отделения в вагоне узки, между скамейками мало пространства, багаж тоже не умещается. Духота, воз­дух пропитан табаком. Я хотел подостлать Льву Николаевичу плед под сидение, но Лев Николаевич не позволил. Он в эту поездку особенно не­охотно принимал услуги, которыми раньше пользовался, считая это за домашний обиход.
Лев Николаевич вскоре вышел на переднюю площадку, я за ним и просил его перейти на заднюю. Лев Николаевич вернулся, теплее оделся в мехо­вое пальто, в меховую шапку, зимние глубокие галоши и пошел на зад­нюю площадку, но тут стояло пять курильщиков, и Лев Николаевич опять вернулся на переднюю, где стояло только трое: баба с ребенком и мужик. Лев Николаевич приподнял воротник и опершись на свою палку с рас­кладным сидением, сел. Мороз был 1-2 градуса. Через десять минут я пришел к нему спросить, не войдет ли он в вагон, а то встречный ветер от движения поезда. Лев Николаевич ответил, что он ему не мешает, как на верховой езде. Лев Николаевич там просидел на палочке три четверти часа. Потом прилег на скамейку. Но едва лег, нахлынула толпа новых пас­сажиров и осталась стоять в продольном проходе; как раз против Льва Николаевича – женщины с детьми. Лев Николаевич спустил ноги, хотел им дать место и больше не ложился, и оставшиеся четыре часа просидел и простоял опять на передней площадке. Я ходил в теплушку, но в ней было грязно и сквозной ветер; окна, двери с обеих сторон теплушки открыты настежь. Как в них могут возить женщин и детей! Сколько их, особенно тех, которые сидят в задней половине, поплатятся здоровьем и жизнью». Далее Маковицкий подробно описывает беседу Толстого с ехавшим кре­стьянином о его семье, хозяйстве и пр. Крестьянин рассказывал о том, как у них производили экзекуцию за то, что лес рубили «до своей межи». Ехав­ший в вагоне землемер возражал крестьянину. Толстой соглашался с кре­стьянином. Завязалась оживленная беседа, перешедшая на тему о едином налоге по системе Генри Джорджа, о насилии, о Дарвине, о науке и образовании. «Лев Николаевич был возбужден, привстал и так продолжал разговор, завладев вниманием всех в вагоне. Публика с обоих концов ва­гона подошла к среднему отделению, обступила и очень внимательно и тихо прислушивалась. Были крестьяне, мещане, рабочие, интеллигенты, два еврея, одна гимназистка, которая сначала прислушивалась и записы­вала, потом сама вступила в разговор, возражая Льву Николаевичу в защиту науки. Лев Николаевич горячился. Как ни тихи были слушатели, все-таки надо было напрягать голос. Я несколько раз хотел его попросить перестать, но некогда было вставить слово, возражения ему так и сыпались. Говорили больше часа. Лев Николаевич просил открыть дверь вагона и потом, одевшись, вышел на площадку. Землемер и гимназистка пошли за ним с новыми возражениями: гимназистка – о полезности науки, ука­зывая Льву Николаевичу на электрический фонарик, которым он себе посветил, ища рукавицу на полу вагона. Тут мы подъехали к Белеву, и они слезли. Лев Николаевич тоже слез, пошел в буфет второго класса, где по­обедал. Буфетчик и сидевшая за столом компания, очевидно, из местных интеллигентов, узнали его. Буфетчик и “человек” (помощник буфетчика) внимательно и добродушно отнеслись к нему. Дверь с железным краем (с же­лезной планкой) из буфета в кассу третьего класса страшно хлопала, Лев Николае­вич страдальчески напрягал мышцы лица, готовясь точно принять удар и покряхтывал. Вернувшись в вагон, Лев Николаевич уселся на свое место, против крестьянина, стал расспрашивать про дорогу в Оптину пустынь и в Шамардино, и про расстояние. Крестьянин, узнав, что Лев Николае­вич едет в Оптину пустынь, сказал: – “А ты, отец, в монастырь опреде­лись. Тебе мирские дела бросить, а душу спасать. Ты в монастыре и оста­вайся”. – Лев Николаевич ответил ему доброй улыбкой. Рабочий сзади вагона стал бойко играть на гармошке и подпевать. Пропел несколько песен. Лев Николаевич с удовольствием слушал и похваливал».
В письме к А. Л. Толстой от 28 октября 1910 г. (7 час. 30 мин. вечера) Тол­стой про эту часть пути (Горбачево – Козельск) писал: «Пришлось от Горба­чева ехать в 3-м классе, было неудобно, но очень душевно приятно и по­учительно. Ели хорошо и на дороге, и в Белеве».
Теперь 8 часов, мы в Оптиной. – Оптина Введенская пустынь – старинный мужской монастырь, основанный в XIV в., в пяти вер­стах от гор. Козельска Калужской губ. Его посещали многие русские писатели: Н. В. Гоголь, К. Н. Леонтьев, И. В. и П. В. Киреевские, Ф. М. Достоевский, Н. Н. Страхов. Толстой был в Оптиной пустыни пять раз: в 1877, 1881, 1890, 1896 гг. и 28–29 октября 1910 г. СоКР
28 октября между 7 и 8 часами вечера Толстой в сопровождении Маковицкого прибыл в Оптину пустынь. Приводим описание путешествия Толстого от станции Козельск до Оптиной пустыни и первого вечера, про­веденного там, по записям Д. П. Маковицкого от 28 октября: «В 4 часа 50 минут доехали до Козельска. Лев Николаевич вышел первым. Когда я с носильщиком снес вещи на вокзал, Лев Николаевич пришел ска­зать, что уже подрядил извозчиков в Оптину Пустынь и повел нас, сам взяв одну корзинку, снес на бричку, нанятую под вещи. Поехали с ямщиком Федором Ильичем Новиковым на паре в пролетке, за нами другой ямщик с вещами. Дорога грязная. Проехав город, ямщики стали совещаться, ехать ли дорогой или лугами. Дорога была ужасная, не­ровная, и ямщики взяли с нее влево, через луга города Козельска. Не­сколько раз приходилось проезжать канавы. Было очень темно. Месяц светил из-за облаков. На одном месте ямщик стегнул лошадей, они рванули, страшно тряхнуло, Лев Николаевич застонал, – это мы проехали через глубочайшую канаву на дорогу и тут же на мост. Потом въехали за ограду, за которой расположены монастырские земли, дорога тоже тяжелая; да еще все время приходилось нагибаться, сторо­ниться от ветвей лозин очень низких... Лев Николаевич спрашивал еще в вагоне и теперь спросил ямщика, какие есть старцы и сказал мне, что пойдет к ним. Спрашивал ямщика, в какой гостинице остановиться, тот посоветовал у о. Михаила, там чисто.
Долго ждали, пока дозвались парома. Лев Николаевич сказал несколько слов с паромщиком-монахом и заметил мне, что он из крестьян. Гостиник о. Михаил с рыжими, почти красными волосами и бородой, приветливый, отвел просторную комнату с двумя кроватями и широким диваном. Внесли вещи. Лев Николаевич сказал: “Как здесь хорошо!” И сейчас же сел за писание. Написал довольно длинное письмо и телеграмму Александре Львовне. В телеграмме сообщил, что здоров, ночует в Оптиной Пустыне и адрес: Подборки, Шамардино; подписался Т. Николаев. Адресовал Черткову – Саше. Сам вынес ее ямщику Федору, прося отправить, и подрядил его одного, на завтра в Шамардино нас свезти. Потом пил чай с медом (ничего не ел), попросил яблоко на утро и стакан, куда на ночь поставить самопишущее перо. Потом стал писать Дневник, спросил, какое сегодня число? В 10 часов лег. Не желая нарушать привычку Льва Нико­лаевича, спать одному в комнате, я сказал, что пойду спать в другую комнату, напротив в коридоре.
У Льва Николаевича вид не был особенно усталый. Теперь вечером, пиша, больше обыкновенного торопился. Но зато днем не дорожил вре­менем, как обыкновенно. Это мне бросилось в глаза. Весь день не записы­вал мысли. И в следующие два дня не дорожил временем (т. е. не пользо­вался им для работы в той мере, как дома привык). Еще поразило меня, что не позволил себе помочь (он и дома неохотно принимал услуги, но сегодня и следующие дни – куда неохотнее и даже совсем нет). Говорил, что утром пойдет погулять и к старцу зайдет. Говорил, что здесь жила Пелагея Ильинишна и что он ездил к ней несколько раз. Искал под­ставку для сапог – не оказалось. Я попросил позволить снять ему сапоги. – “Я хочу сам себе служить, а вы выскакиваете”. – И сам с трудом снял сапоги. Еще сказал, чтобы ему как можно меньше служили и доба­вил: “Хочу до крайности ввести простоту. И бережливость в расходова­нии денег”».

29 октября. …утром Алеша Сергеенко. – Алексей Петрович Сергеенко по поручению В. Г. Черткова и А. Л. Толстой в ночь с 28 на 29 октя­бря с их письмами поехал к Толстому в Оптину пустынь. Поездка Сергеенко явилась результатом просьбы Толстого в его первом письме к А. Л. Толстой от 28 октября из Щекина, в котором он пи­сал: «Пожалуйста, голубушка, как только узнаешь, где я, а узнаешь это очень скоро – извести меня обо всем: как принято известие о моем отъезде и все, чем подробнее, тем лучше».
Из Записок Маковицкого: «Из комнаты Лев Николаевич вышел в седьмом часу утра 29 октября. В коридоре встретил А. П. Сергеенко, приехавшего рассказать о Софье Андреевне, как отнеслась она к уходу Льва Николаевича: она догадалась, где находится Лев Николаевич, разузнав на же­лезной дороге, куда брали билеты, что, по распоряжению губернатора, полиция и сыщики будут следить за дальнейшим путем Льва Николаеви­ча... Потом Л. Н. стал диктовать Сергеенко статью против смертной казни “Действительное средство”. В Оптиной пустыне Лев Николаевич был очень спокоен и не прочь был там остаться. Оставив Алексею Петровичу переписать статью… Лев Николае­вич пошел гулять. Когда выходил из комнаты, сказал: “Как хорошо, что не надо прятать, запирать ничего”».
Софья Андреевна, прочтя письмо... – Прощальное письмо из Ясной Поляны от 28 октября.
Ваня. – Иван Осипович Шураев, яснополянский крестьянин, слу­живший лакеем в доме Толстых.
…и вытащили ее. – Из дневника Булгакова: «Когда я утром, часов в 11, пришел в Ясную Поляну, Софья Андреевна только что проснулась и оде­лась. Заглянула в комнату Льва Николаевича и не нашла его. Выбежала в ремингтонную. Александра Львовна поспешила к ней навстречу из зала. А я как раз подымался снизу по лестнице. Мы все столкнулись на площадке лестницы. “Где папа?” – кинулась Софья Андреевна к Александре Львовне. – Уехал. “Как уехал?! Когда?” – Сегодня ночью. “Не может быть! Саша, милая...” – Ну вот, да что же я? Я передаю то, что есть. “Совсем уехал?!” – Должно быть, совсем. “Один?” – Нет, с Душаном. “Голубушка, Саша, милая!.. Скажи – куда?” Софья Андреевна сложила умоляюще руки, колени ее подогнулись, она оперлась на дверь. – Я не знаю, куда, – ответила Александра Львовна. – Он мне ничего не сказал, вот дал только для вас письмо. – “Боже мой!” – прошептала Софья Андреевна. Разорвала конверт письма и прочла первую строчку: “Мой отъезд огорчит тебя”... Не могла продолжать, бросила письмо на стол в библиотеке и побежала к себе, шепча: “Боже мой!.. Что он со мной де­лает!” – Да вы прочтите письмо, может быть, там что-нибудь есть! – кричали ей вдогонку Александра Львовна и Варвара Михайловна, но она их не слушала. Тотчас кто-то из прислуги бежит и кричит, что Софья Андреевна побежала в парк к пруду. – “Выследите ее, вы в сапогах!” – обратилась ко мне Александра Львовна и побежала надевать галоши. Я выбежал на двор, в парк. Серое платье Софьи Андреевны мелькало вдали между деревьями: она быстро шла по липовой аллее вниз, к пруду. Пря­чась за деревьями, я пошел за ней. Потом побежал. – “Не бегите бегом!” – крикнула мне сзади Александра Львовна. Я оглянулся. Позади шло уже несколько человек: повар Семен Николаевич, лакей Ваня и другие. Вот Софья Андреевна свернула вбок, всё к пруду. Скрылась за кустами. Алек­сандра Львовна, как паровоз, стремительно летит мимо меня, шумя юб­ками. Я бросился тоже бегом за ней. Медлить было нельзя: Софья Анд­реевна была у самого пруда. Мы подбежали к спуску. Софья Андреевна оглянулась и заметила нас. Она уже миновала спуск. По доске идет на мостки (около купальни), с которых бабы полощут белье. Видимо, торо­пится. Вдруг поскользнулась – и с грохотом падает на мостках прямо на спину!.. Ползком, цепляясь руками за доски, она карабкается к ближай­шему, левому, краю мостков и перекатывается в воду. Александра Львовна уже на мостках. Тоже падает, на скользком месте, при входе на них... На мостках и я. На ходу, скинув теплую вязаную кофту, тотчас Алек­сандра Львовна прыгает в воду. Я делаю то же. С мостков еще вижу фи­гуру Софьи Андреевны: лицом кверху, с раскрытым ртом, в который уже залилась, должно быть, вода, с бледным лицом, с бессмысленным выраже­нием на нем, беспомощно разводя руками, она погружается в воду... Вот вода покрыла ее всю. К счастью, мы с Александрой Львовной чувствуем под ногами дно. Софья Андреевна счастливо упала, поскользнувшись. Если б она бросилась с мостков прямо, там дна бы не достать: Средний пруд в Ясной Поляне очень глубок, в нем тонули люди... Около берега нам – по грудь, выше пояса. С Александрой Львовной мы тащим Софью Андреевну кверху, подсаживаем на бревно козел, потом – на самые мо­стки. Подоспевает лакей Ваня Шураев. С ним вдвоем мы с трудом поды­маем с полу тяжелую, всю мокрую Софью Андреевну и ведем ее на берег. Александра Львовна бежит скорей переодеться, поощряемая вышедшей за ней из дома Варварой Михайловной. Ваня, я, повар увлекаем потихонь­ку Софью Андреевну к дому. Она жалеет, что ее вынули из воды. Идти ей трудно. В одном месте она бессильно опускается на землю: – “Я только немного посижу. Дайте мне посидеть”. Но об этом нельзя и думать: Софье Андреевне необходимо скорее переодеться... Мы с Ваней беремся руками, делаем сиденье, с помощью повара и других садим на это сиденье Софью Андреевну и несем. Но скоро она просит спустить ее. В дверях дома Софья Андреевна останавливается и дает поручение Ване: съездить на станцию и узнать, куда были взяты Львом Николаевичем билеты. Потом переоделась с помощью Варвары Михайловны и экономки Прасковьи Афанасьев­ны. И все повторяла, что найдет другие способы покончить с собой. Силой мы отобрали у нее опиум, перочинный нож и тяжелые предметы, которыми она начала колотить себя в грудь... Не прошло и часа, как снова бегут и говорят, что Софья Андреевна опять убежала к пруду. Я догнал ее в пар­ке и почти насильно увел домой».
Они догадались, где я… – С. А. Толстая утром 28 октября посы­лала И. О. Шураева выяснить, до какой станции взяты Толстым и Д. П. Маковицким железнодорожные билеты. Оказалось, что на поезд № 9 были взяты четыре билета: два до станции Благодатная Юго-Восточной железной дороги (путь на Кочеты) и два до Горбачева. Судя по этим данным, С. А. Толстая с сыном Андреем Львовичем догадывались о месте пребывания Толстого.
Выписала психиатра… – А. Л. Толстая к покушавшейся на самоубийство Софье Андреевне вызвала из Тулы психиатра. Из письма В. Ф. Булгакова к В. Г. Черт­кову в Телятинки: «Из Тулы приехал доктор-психиатр Петров, очень вну­шающий доверие – проницательный и внимательный. Сказал Александре Львовне, что, как он полагает, Софья Андреевна может решиться на само­убийство; другой стороны он находит, что Софье Андреевне, если бы стали лечить, ни в каком случае нельзя жить вместе с Львом Николаевичем».
…ждет приезда Сережи и Тани. – А. Л. Толстая вызвала телеграммами в Ясную Поляну С. Л. Толстого и Т. Л. Сухотину, кото­рые приехали 29 октября. Очевидно, вся запись сделана после прочтения письма А. Л. Толстой, привезенного А. П. Сергеенко, и его рассказов.
Гулял… – Из Записок Д. П. Маковицкого: «Лев Николаевич ходил к скиту. Подошел к юго-западному углу, прошел вдоль южной стены (мне так сказал рабочий, слышавший от товарищей) и пошел в лес. В двенадцатом часу Лев Николаевич опять ушел к скиту. Вышел из гостиницы, взял влево, дошел до святых ворот, вернулся и пошел вправо, опять возвратился до ворот, потом пошел и за­вернул за башню к скиту. Там он встретил монаха-гостиника о. Пахома, узнавшего Толстого, и разговаривал с ним». [Встреча Толстого с мона­хами Пахомом и Василием описана корреспондентом «Нового време­ни» Ал. Ксюниным в его брошюре «Уход Толстого» (СПб. : Изд-во Суворина, 1911)] «Вернувшись, – продолжает Маковицкий, – Лев Николаевич вошел ко мне и сказал, где гулял. – “К старцам сам не пойду. Если бы позвали, пошел бы”. У Льва Николаевича видно было сильное желание побеседовать с старцами... По-моему, Лев Николаевич желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о Боге, о душе, об отшельничестве, видеть их жизнь и узнать условия, на каких можно жить при монастыре. О каком-нибудь искании выхода из своего положения, отлученности от церкви, как предполагали церковники, не могло быть и речи».
…вчера дописал заметку в «Речь» о смертной казни. – Последняя статья Толстого «Действительное средство». Была опубликована в петербург­ской газете «Речь» (1910. № 312, 13 нояб.).
Поехал в Шамардино. Самое утешительное, радостное впечатле­ние от Машеньки… – Толстой вместе с Д. П. Маковицким приехал в Шамордино около 6 часов вечера.
Шамардино – Близ селения Шамордино между Калугой и Козельском был основан в 1884 году преподобным Амвросием Оптинским женский монастырь в 14 верстах от Оптиной пустыни, в котором с 1889 г. жила сестра Толстого – монахиня Марья Николаевна Толстая (1830–1912).
…милой Лизаньки. – Елизавета Валерьяновна Оболенская, дочь М. Н. Толстой, гостившая у нее.
Достал у Машеньки «Круг Чтения»… – В «Круге чтения» на 28 октября помещены мысли о значении и необходимости в жизни страдания и испытаний. Экземпляр «Круга чтения», взятый Толстым у сестры, М. Н. Толстой, был им с собою увезен и находился при нем до самой его смерти.
Хорошее письмо от Черткова. – Письмо В. Г. Черткова от 28 октября 1910 г., отправленное им с А. П. Сергеенко: «Дорогой друг, посылаю вам это письмо через Сашу, не знаю, куда. Не могу высказать словами, какою для меня радостью было известие о том, что вы ушли. Всем существом сознаю, что вам надо было так посту­пить и что продолжение вашей жизни в Ясной при сложившихся условиях было бы с вашей стороны нехорошо. И я верю тому, что вы достаточно долго откладывали, боясь сделать это “для себя” – для того, чтобы на этот раз в вашем основном побуждении не было личного эгоизма. А то, что вы по временам неизбежно будете сознавать, что вам в вашей новой об­становке и лично гораздо покойнее, приятнее и легче – это не должно вас смущать. Без душевной передышки жить невозможно. – Уверен, что от вашего поступка всем будет лучше, и прежде всего бедной Софье Андреевне, как бы он внешним образом на ней ни отразился...
Не могу высказать вам всего того, что чувствую и что думаю. К тому же сейчас спешу воспользоваться случаем в Ясную. Галечка ночью во сне видела, что вы ушли. Это было, вероятно, в то самое время, когда вы ухо­дили наяву. Она, бедненькая, волнуется – уж очень сильно она все это чувствует. Но она бодра и жалеет только о том, что не пришлось с вами проститься. Очень и очень много любви к вам сосредоточено в нашем здешнем маленьком общежитии. Пожалуйста, пользуйтесь мною и моими друзьями, в чем только нужно: это было бы, разумеется, и для меня и для них одна только радость. Отдайте это письмо Душану для возвращения мне при случае. (Сделали ли вы распоряжение о том, чтобы в вашем отсутствии Александра Львовна получала за вас почту? Это очень важно. А в ее отсутствии вы могли бы воспользоваться, быть может, мною, давая адрес ваш так: В. Г. Ч-ву, Ясенки. Тульской губ.) Целую вас. Помогай вам Бог. В. Ч.»

30 октября. Читал Новоселовскую философскую библиотеку. Очень интересно: о социализме. – Толстой читал книжку из библиотеки М. Н. Толстой Влад. Кожевникова «Отношение социализма к религии вообще и к христианству в частности» (изд. «Религиозно-философская библиотека»). Прочитав ее, Толстой попросил Д. П. Маковицкого написать письмо М. А. Новоселову.
Михаил Александрович Новоселов (1864–1938) – богослов, известный церковный деятель (к его кружку был близок П. Фло­ренский, позже С. Булгаков), издатель Религиозно-философской библио­теки (1902–1911). Окончил историко-филологический факультет Мо­сковского университета. В 80-е – начале 90-х гг. был последователем Л. Тол­стого, создал одну из первых толстовских земледельческих общин. В 1887 г. арестован за распространение брошюры Л. Толстого «Николай Палкин». Вместе с Л. Толстым участвовал в помощи голодающим крестьянам в 1891–1893 гг. (См.: Переписка Л. Н. Толстого с М. А. Новоселовым: Минувшее // Истори­ческий альманах. М. – СПб., 1994. Вып. 15). В Дневнике Толстого 1892 г. запись от 26 мая: «...Тяжелые больше, чем когда-нибудь, отно­шения с темными: с Алехиным, Новоселовым, Скороходовым. Ребячество и тщеславие христианства и мало искренности». В конце 90-х гг. Новоселов возвращается в лоно православной церкви, становит­ся оппонентом Л. Толстого. В журнале «Миссионерское обозрение» в 1901 г. публикует «Открытое письмо графу Л. Н. Толстому от бывшего его единомышленника по поводу отве­та на постановление Святейшего Синода».
Письмо Д. П. Маковицкого, написанное по поручению Толстого, к М. Новоселову: «Лев Николаевич у сестры в Шамардинском монастыре нашел вашу религи­озно-философскую библиотеку. Она ему чрезвычайно нравится, и он очень желал бы знать, продолжается ли она и сколько ее номеров. И присылает вам свой привет, – если вы его помните, – добавил Лев Николаевич».
Моя статья «О Социализме» пропала. – Толстой хотел взять с собою свою незаконченную статью «О социализме», но не мог ее найти. В письме к В. Г. Черткову он просил поручить В. Ф. Булгакову найти ее и при­слать ему. Рукопись была найдена в одном из столов в яснополянском кабинете, но доставить ее Льву Николаевичу не успели.
Письма от сыновей. – Дети Толстого – Т. Л. Сухотина, Сергей, Илья и Андрей Львовичи – собравшись 29 октября в Ясной Поляне, написали Толстому письма, которые привезла с собою А. Л. Толстая. Сыновья, за исключением Сергея Львовича, и дочь Татьяна Львовна Сухотина, считали, что отцу следует вернуться домой, и в таком смысле написали ему письма.
Сергей Львович считал, что Лев Николаевич, уйдя из Ясной Поляны, поступил правильно. Из его письма, доставившего радость Толстому: «...Я думаю, что мама нервно больна и во многом невменяема, что вам надо было расстаться (может быть, уже давно), как это ни тяжело обоим. Думаю также, что если даже с мама что-нибудь случится, чего я не ожидаю, то ты себя ни в чем упрекать не должен. Положение было безвыходное, и я думаю, что ты из­брал настоящий выход. Прости, что я так откровенно пишу. Сережа».
Ходил утром нанимать хату в Шамардино. – Толстой, встретив крестьянина дер. Шамордино Кузьму Трофимова, вместе с ним отправился туда нанимать себе квартиру: он сговорился с хозяйкой-вдовой за 3 руб. в месяц и обещал переехать в воскресение, 31 октября.
Написал письмо Софье Андреевне. – Письмо Толстого: «Свидание наше может только, как я и пи­сал тебе, только ухудшить наше положение: твое – как говорят все и как думаю и я, что же до меня касается, то для меня такое свидание, не говорю уж возвращение в Ясную, прямо невозможно и равнялось бы само­убийству. Я и теперь и все эти дни чувствую себя очень дурно. Главное же, это свидание и возвращение мое ни на что не нужно и может быть только вредно тебе и мне. Постарайся, если ты не то что любишь, а если не ненавидишь меня, успокоиться, устроить свою жизнь без меня, лечиться, и тогда, если точно жизнь твоя изменится и я найду возможным жить с тобою, я вернусь. Но вернуться теперь это значит идти на верное самоубийство, потому что такой жизни при теперешнем моем состоянии я не вынесу и недели. Я уезжаю из Шамардина и не говорю, куда. Сношения между нами счи­таю нужным прервать на время совершенно. От всей души жалею тебя. И себя за то, что не могу помочь тебе. Л. Т. 30 Ок.». Письмо не было отправлено.

31 октября. Все там в Шарапове... остановились в Астапове. – Толстой ошибся, написав в «Шарапове» вместо в «Шамордине». В своем описании пребывания Толстого в Шамордине его племянница Е. В. Оболенская пишет, что она и В. М. Феокритова советовали скорее уехать, потому что Софья Андреевна угрожала: «Теперь я не буду так глупа, я глаз с него не спущу, я спать буду у его двери».
Из воспоминаний А. Л. Толстой об отъезде из Шамардина и пути в вагоне второго класса Козельск – Астапово: «Около четырех часов утра я услыхала, что кто-то стучит к нам в дверь. Я вскочила и отперла. Передо мной, как и несколько дней назад, стоял отец со свечей в руках. Он был совсем одет. –“Одевайся скорее, мы сейчас едем”, – сказал он. – “Я уж начал укладывать свои вещи, пойди помоги мне”. – Он плохо спал, его мучило, что местопребывание его будет открыто, в 4 часа он разбудил Душана Петровича и послал за ямщиками, которых мы на всякий случай оставили ночевать на деревне. Он не забыл распорядиться и о лошадях для меня с Варварой Михайловной и послал служку из монастырской гостиницы за местным ямщиком... Козельские ямщики подали лошадей. Нашего же ямщика из деревни все еще не было. Я просила отца уехать, не дожидаясь нас.
Он очень волновался, несколько раз посылал в деревню за лошадьми и наконец уехал, не дождавшись тети Маши и Е. В. Оболенской, которым написал письмо. Подъезжая к Козельску, мы увидали впереди себя наши два экипажа и одновременно поезд, который уже подходил к вокзалу. Сели в поезд без билетов, едва успев втащить багаж. Отец все так же взволнован и очень торопился».
Поезд № 12, на котором уехал Толстой по направлению на юг, уходил из Козельска в 7 час. 40 мин. утра. Билеты были взяты на ст. Волово в Ро­стов-на-Дону (билеты эти хранятся в ГТМ). (См. также: Астаповские теле­граммы // Смерть Толстого: сборник / по новым материалам со всту­п. ст. В. И. Невского. М. : Публичная библиотека СССР им. В. И. Ленина, 1929).
Астапово – станция Рязано-Уральской железной догроги, Данковского уезда, Рязанской губ., в 22 верстах к югу от города Данкова, ныне станция «Лев Толстой».
По воспоминаниям А. Л. Толстой: «Проехали Данков, подъехали к какой-то большой станции. Это было Астапово. Душан Петрович куда-то убежал и через четверть часа пришел с каким-то господином, одетым в железнодорожную форму. Это был на­чальник станции. Он обещал дать комнату в своей квартире, где бы можно было уложить в постель больного, и мы решили здесь остаться. Отец встал, его одели, и он, поддерживаемый Душаном Петровичем и начальником станции, вышел из вагона, мы же с Варварой Михайловной остались, чтобы собрать вещи. Когда мы пришли на вокзал, мы нашли отца сидящим в дамской комнате на диване, в своем коричневом пальто с палкой в руке. Он весь дрожал с головы до ног и губы его слабо шевелились. На мое пред­ложение лечь на диван он отказался. Дверь из дамской комнаты в залу бы­ла затворена и около нее стояла толпа любопытных, дожидаясь прохода Льва Николаевича. То и дело в комнату врывались дамы, извинялись, оправляли перед зеркалом прически и шляпы и уходили. Душан Петро­вич, Варвара Михайловна и начальник станции ушли приготовлять ком­нату. Мы сидели с отцом и ждали. Но вот за нами пришли. Снова отца взя­ли под руки и повели. Когда проходили мимо публики, столпившейся в зале, все снимали шляпы; отец, дотрагиваясь до своей шляпы, всем отве­чал на поклоны. Я видела, как трудно ему было идти; он то и дело пока­чивался и почти висел на руках тех, кто его вел. В комнате начальника станции, служившей ему гостиной, была уже поставлена у стенки пружин­ная кровать, и мы с Варварой Михайловной, разложивши чемоданы, принялись стелить постель. Отец сидел в шубе и все так же зяб. Когда постель была готова, мы предложили ему раздеться и лечь, но он отка­зывался, говоря, что он не может лечь, пока все не будет приготовлено для ночлега так, как всегда. Когда он заговорил, я поняла, что у него на­чинается обморочное состояние, которое бывало и прежде. В такие минуты он терял память, заговаривался, произнося какие-то непонятные слова. Ему, очевидно, казалось, что он дома, и он был удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык. – “Я не могу еще лечь, сделайте так, как всегда. Поставьте ночной столик у постели, стул”. – Когда это было сделано, он стал просить, чтобы на столике была поставлена свеча, спички, записная книжка, фонарик и все, как бывало дома. Когда сделали и это, мы снова стали просить его лечь, но он все отказывался. Мы поняли, что положение очень серьезно, и что, как это бывало и прежде, он мог каждую минуту впасть в беспамятство. Душан Петрович, Варвара Михайловна и я стали понемногу раздевать его, не спрашивая его более, и почти пере­несли на кровать. Я села возле него, и не прошло и пятнадцати минут, как я заметила, что левая рука его и левая нога стали судорожно дергаться. То же самое появлялось временами и в левой половине лица. Мы все страш­но перепугались. Нам всем было ясно, что положение очень опасно, и что плохой исход может наступить каждую минуту. Мы попросили начальни­ка станции послать за станционным доктором, который бы мог в случае нужды помочь Душану Петровичу. Дали отцу крепкого вина, стали ста­вить клизму. Он ничего не говорил, но стонал, лицо было бледно, и судо­роги, хотя и слабые, продолжались. Часам к девяти стало лучше. Отец тихо стонал, дыхание было ровное, спокойное. Станционный доктор, сам совершенно больной человек, ничем не мог помочь нам, но присутствие его было очевидно приятно Душану Петровичу, облегчая его положение. С доктором пришла его жена. Она тяготила нас, так как все желала сидеть в комнате больного, надоедала своими советами и расспросами и всем ме­шала. Проснувшись, отец был уже в полном сознании. Подозвав меня, он улыбнулся и участливо спросил: – “Что, Саша?” – Да что же, нехо­рошо. – Слезы были у меня на глазах и в голосе. – “Не унывай, чего же лучше: ведь мы вместе”. К ночи стало еще лучше. Померили градусник, жар стал быстро спадать, и ночь Лев Николаевич спал хорошо. Разумеется, никто из нас не раздевался, и мы все сидели по очереди у постели больного, наблюдая за каждым его движением. Среди ночи он подозвал меня и ска­зал: – “Как ты думаешь, можно будет нам завтра ехать?” Я сказала, что по-моему нельзя, придется в самом лучшем случае переждать еще день. Он тяжело вздохнул и ничего не ответил. Страдая так, как он страдал в эти минуты и душевно и физически, он все время помнил о других. – “Ах, зачем вы сидите? Вы бы шли спать”, – несколько раз в течение ночи обра­щался он к нам. Иногда он бредил во сне, и всякий раз бред его выражал страх перед тем, что ему не удастся уехать. – “Удрать... удрать... дого­нят...”
Он просил не сообщать в газеты про его болезнь и вообще никому ничего не сообщать о нем. Я успокаивала его».
Иван Иванович Озолин начальником станции Астапово состоял до 1912 г., был уволен по болезни. Автор воспоминаний «Последний приют Л. Н. Толстого» (Русские ведомости. 1912. № 257, 1 нояб.). А. Л. Толстая написала о нем: «Начальник станции Иван Иванович Озолин, милейший чело­век, помощь, доброту и сердечную отзывчивость которого я никогда не забуду, все время между своими служебными обязанностями помогал нам. Своих трех маленьких детей Озолины поместили в одну крошечную комнатку. Человек этот, по-видимому, и раньше глубоко чтивший моего отца, успел за эти несколько часов совершенно войти в наше положение и был рад помочь, чем только мог».
И. И. Озолин сначала предоставил в своей квартире одну комнату, но увидав трудное положение Толстого, скоро предоставил всю свою квартиру, а сам с семьею выехал в другое помещение.

3 ноября. 2-го приехал Чертков. – По просьбе Льва Николаевича А. Л. Толстая вызвала в Астапово телеграммой В. Г. Черткова, кото­рый приехал с А. П. Сергеенко 2 ноября в 9 час. утра. О встрече Толстого с Чертковым А. Л. Толстая пишет: «Очень трогательно было их свидание после нескольких месяцев разлуки, оба плакали... Видно было, что отец очень, очень обрадовался Черткову». Сам В. Г. Чертков вспоминает: «Я застал Льва Николаевича в постели весьма слабым, но в полной памяти. Он очень обрадовался мне, протянул мне свою руку, которую я осторожно взял и поцеловал. Он прослезился и тотчас же стал расспрашивать, как у меня дома. Во время нашей беседы он стал тяжело дышать и охать и сказал: “Обморок гораздо лучше: ничего не чувствуешь, а потом проснулся и все прекрасно”. Видимо, болезнь заставляла его фи­зически страдать. Вскоре он заговорил о том, что в эту минуту его очевид­но больше всего тревожило. С особенным оживлением он сказал мне, что нужно принять все меры к тому, чтобы Софья Андреевна не приехала к нему. Он несколько раз с волнением спрашивал меня, что она собирается предпринять. Когда я сообщил ему, что она заявила, что не станет против его желания добиваться свиданья с ним, то он почувствовал большое об­легчение и в этот день не заговаривал со мной о своих опасениях».
В ночь приехал Сережа, очень тронул меня. – С. Л. Толстой приехал вследствие срочной телеграммы А. Л. Толстой из Астапова в 2 часа 20 мин. ночи: «Положение серьезное. Привези немедленно Никитина. Желал известить тебя и сестру, боится приезда остальных». Эта телеграмма была получена в отсутствие Сергея Львовича, только что уехавшего в Чернский уезд. Его жена, М. Н. Толстая, не­медленно ее перетелеграфировала на поезд, на котором он уехал. С. Л. Толстой пересел на поезд, идущий в Астапово, куда приехал в 7 ч. вечера. А. Л. Толстая передает сказанные ей Львом Николаевичем слова о встрече со старшим сыном: «“Сережа-то каков... как он меня нашел. Я очень ему рад, он мне приятен... Он мне руку поце­ловал”, – сквозь рыдания с трудом проговорил отец».
Из воспоминаний С. Л. Толстого: «Я провел все утро 3 ноября в вагоне с матерью, сестрой и братьями. На общем совете мы решили вся­чески удерживать мать от свидания с отцом, пока он сам ее не позовет. Главной причиной этого решения была боязнь, что их свидание может быть для него губительно. Мы решили так: прежде всего будем испол­нять волю нашего отца, затем – предписание врачей, затем наше решение. И, главное, будем действовать единодушно. Мать, скрепя сердце, согла­силась с нами, говоря, что она не хочет быть причиной смерти отца. Мы, однако, не очень ей верили и боялись, что она все-таки пойдет к нему, и решили следить за ней. Трудно себе представить, что произошло бы, если бы она пошла к отцу. Когда я вошел к отцу днем 3 ноября, он спал или, скорее, лежал в забытьи. Я слышал, как он говорил: “Саша, все идет в гору, чем это кончится?”. Когда отец очнулся, он тотчас же узнал меня: “Сережа, ты сегодня уезжаешь?” – Я сказал, что еще не уезжаю. – “Уезжай, уезжай, непременно уезжай”. – Мне кажется, что он надеялся скоро выздороветь и велел мне уезжать, чтобы я не помешал ему ехать дальше. Впрочем, он говорил это в полузабытьи. - 4 ноября. Я пришел в Озолинский домик часов в 10 утра... отец сказал: “Может быть, умираю, а может быть...* Буду стараться”. После того Чертков ушел, и я довольно долго оставался один с отцом... В это время я невольно подслушал, как отец сознавал, что умирает. Он лежал с закрытыми глазами и изредка выговаривал от­дельные слова из занимавших его мыслей, что он нередко делал, будучи здоров, когда думал о чем-нибудь его волнующем. ...Вскоре после этого я ушел обедать и вернулся часов в пять. Отец был в полузабытьи …Он говорил: “Не хочу теперь, не мешайте мне”. Он, вероятно, продолжал думать о смерти. Всякий раз, когда я к нему подходил, он узнавал меня и называл по имени: “Сережа”».

Нынче, 3-го Никитин. – А. Л. Толстая через С. Л. Толстого вызвала срочной телеграммой врача Д. В. Никитина; спустя год он опубликовал свои воспоминания «Последние дни Л. Н. Толстого» (Русские ведо­мости. 1911. № 256, 6 нояб.).
Таня. – Т. Л. Сухотина. Из воспоминаний А.Л. Толстой: «Сестра вошла к нему. Он радостно встретил ее и, как мы и предполагали, сейчас же стал расспрашивать о матери. Таня отвечала ему, но когда отец спросил, возможно ли, что Софья Андреевна, приедет сюда, сестра хотела отвести разговор и сказала, что она не хочет говорить с ним о матери, так как это слишком волнует его. Но он со слезами на глазах сказал ей: ”Почему ты не хочешь отвечать мне? Ты разве не понимаешь, как мне, для моей души, нужно знать это?”. Сестра растерялась, что-то сказала и поспешно вышла из комнаты. Отец долго не мог успокоиться, не понимая, почему Таня не захотела отвечать ему».
Оберегая от волнения Толстого, все время испытывающего неимоверный ужас при мысли, что Софья Андреевна может отыскать, настичь его, на семейном совете было решено не сообщать о том, что С.А. Толстая, оповещенная корреспондентом «Русского слова» К. Орловым, уже находится в Астапово. Толстой не знал, что место нахождения его перестало быть тайной, что вокзал уже переполнен журналистами, и газеты всего мира на первых полосах печатают подробные сообщения о его болезни в Астапове. См. «Астаповские телеграммы». Сайт Ирины Петровицкой