- ... мне обидно, что золотой век славистики у нас остается по существу неизвестным. Зарубежные слависты (среди них были и русские эмигранты первой волны или их потомки) могли писать о древнерусской словесности, русской классике, модерне, авангарде так, как у нас это было невозможно в силу идеологических причин. Так, зарубежные анализы религиозных и философских тем у Толстого и Достоевского, в XVIII веке и в древнерусской письменности несопоставимы по уровню с тем, что делалось в советские годы у нас. Наши литературоведы работали под бдительным оком цензоров. Но дело не только в запретах: у наших литературоведов просто не было соответствующих знаний. Кроме того, наши русисты обычно мало знали европейский контекст – а некоторых авторов без него просто нельзя рассматривать (Пушкина, в первую очередь, и весь «золотой век», Жуковского, Батюшкова). Многие работы, написанные на английском, французском, итальянском, немецком языке необходимо было бы перевести, чтобы представлять себе, как двадцатый век видел русскую литературу.
В 90-е годы я смогла увидеть и реальное существование славистики в европейских и американских университетах. С горбачевских времен и где-то до середины 90-х в мире происходил «русский бум», что, естественно, отражалось и на положении славистики. Уже давно этот бум прошел, и славистика переживает тяжелые годы. Многие кафедры закрываются, молодые люди, которые прежде пошли бы на славистику, теперь предпочитают другие экзотичные для них культуры: китаистику, арабские языки. Старшее поколение славистов, удивительно знавшее и славянские древности (как Р. Пиккио, «второй Лихачев»), и XVIII-XIX веков, ушло. Новое по преимуществу занимается «актуальностью», постмодернизмом, социологическими исследованиями. Но не все кончилось. Продолжают выходить прекрасные международные издания славистов – как, например, журнал Slavonica, в редакционный совет которого я вхожу. Студенты Гарварда поразили меня знанием русской поэзии, какого я не встречала у наших (у нас университетская история русской литературы сосредоточена на прозе).
Но судьба русской литературы в Европе и Америке отнюдь не ограничивается славистическими кафедрами. Наши соотечественники часто не представляют себе, как много значит русская литература (и русская музыка) для европейца и американца, как ее любят и читают. Мне приходилось встречать таких читателей Толстого, Достоевского, Чехова среди людей совсем не гуманитарных профессий, что можно было бы написать книгу новелл: «русское чтение» в судьбе европейцев. Русскую культуру любили в Европе как возможность какой-то другой глубины и человечности. Из этого и возникло ожидание «Света с Востока», о котором столько говорили в конце 80-х – начале 90-х. Разуверить в этом старались наши писатели, объявлявшие англичанам или немцам, что «та» русская литература уже умерла. Однако два или три года назад «Анна Каренина» в новом блестящем переводе Р. Певеара и Л.Певеар-Волохонской стала настоящим бестселлером в Америке. Ее читали, обсуждали повсюду – больше какого-нибудь только что написанного романа.
- В чем секрет преподавания словесности? Как сделать так, чтобы литература XVIII, XIX и более раннего времени была интересна современному студенту? В чем главная сложность ее восприятия или эта сложность надумана?
- Я никогда не видела в этом особой трудности, может быть, потому что никогда не была настолько «современной», чтобы «Гамлет», скажем, или «Моцарт и Сальери» казались мне недоступно чужими. У всех сочинений есть две жизни – жизнь для своих современников (и в эту жизнь потомки уже никогда по-настоящему не войдут) и жизнь «в веках», которая, на мой взгляд, только обогащает эти вещи. В них открываются новое, каждый раз что-то новое становится особенно важным и прозрачным. Следующие по времени произведения и авторы не отменяют, а обогащают своих предшественников. Мы теперь можем читать, например, «Маленькие трагедии» иначе, чем в XIX веке, потому что наше восприятие восполнено, среди другого, опытом искусства кино, опытом авангардных поисков и т.д. Мы читаем лирику Батюшкова, «держа в уме» Мандельштама. Если тот, кто преподает, сам заинтересован в своем предмете, он непременно увлечет им и слушателей. Я помню, как вслед за С.С. Аверинцевым мы читали все, что он даже мельком упоминал в своих лекциях и статьях.
- Какой Вам видится судьба классического университета в ближайшем будущем? Сохранится он или нет? Нужно ли нам признать неизбежность его ухода или это ценность европейской цивилизации, за которую непременно надо бороться?
- Я не могу себе представить нашей цивилизации без университета. О его кризисе говорят уже целый век. В «Ректорской речи» М. Хайдеггера об этом сказано. Но университет остается полем действия самых интересных и бескорыстных идей - были бы люди среди профессоров, которые хотят и могут их сообщать. Это пространство самого плодотворного общения и внутри поколения, и между поколениями учителей и учеников. Университет остается самым счастливым и свободным опытом в жизни отдельного человека, мы многое получаем там «на вырост», не для непосредственного практического употребления. Это великая ценность христианской цивилизации, в определенном смысле необходимая роскошь. Если же общество изберет путь крайнего и убогого утилитаризма и сочтет, что молодого человека нужно готовить только к конкретной «профессиональной деятельности», настанет уже другой мир. Мне не хотелось бы увидеть мир, состоящий исключительно из технологов и менеджеров на месте людей умственного труда.
- Переход российской высшей школы на Болонскую систему - процесс, который вызывает скорее страх и ужас, или процесс, который все же можно принять и надеяться, что метод его исполнения сделает новую систему удобной для российских учащихся и способной обеспечить достаточное качество образования?
- Я мало знакома с этой темой и не берусь судить.
- По Вашему мнению, как можно охарактеризовать ситуацию в отечественной филологии? То, что происходит сейчас, свидетельствует о том, что ничего лучшего российская филологическая наука произвести не сможет или о том, что на основании прежней филологической традиции возможно построить нечто новое? Иными словами, сейчас филология переживает кризис и болезнь или закат?
- Гуманитарные науки везде переживают кризис, и об этом много говорят. Лингвистика как будто уходит со сцены: кроме имени Chomsky, которое все еще твердят, ничего не слышно. А XX век был веком гениальной лингвистики. Филология ищет себе подпорки в двух успешных областях: социологии и психологии. Мне же кажется, что ее естественный ближайший сосед – философия, хотя бы потому, что в названиях этих дисциплин первый корень тот же, «любовь к». Отличный пример такого соединения – работы Т.Ю. Бородай по латинской патристике. Многие самые традиционные «службы филологии» теперь необычайно облегчены, благодаря развитию информационных техник: комментирование, лексикография и т.п. Эти расширившиеся возможности должны дать какой-то результат. В российской филологии после московско-тартуской «структурной школы» (то есть, с 80-х годов прошлого века) больших направлений не возникало. Но предсказывать будущее филологии, как и поэзии в начале нашего разговора, я никогда не возьмусь. Как известно,
Предвестьем льгот приходит гений –
и кто может сказать наверняка, что никакой гений больше не придет? Боюсь, это была бы хула на мироздание. Наши великие и совсем разные филологи С.С. Аверинцев и М.Л. Гаспаров определяли предмет своих занятий как «службу понимания». Я думаю о филологии так же.
http://www.taday.ru/text/969223.html
